Без дна

Конечно же, натурализм никогда еще не обращался к таким сюжетам, никогда рука художника не кромсала так безжалостно божественного тела и кисть не касалась влажных язв и кровоточащих ран. Это зрелище было из ряда вон. Оно внушало ужас. Грюневальд был самым неистовым из всех реалистов. Однако если смотреть неотрывно на этого чахоточного искупителя, на этого разложившегося Бога, то можно было увидеть, как Он словно преображался. От Его израненной головы начинал исходить свет, скрюченное тело, сведенное судорогой лицо обретали неземной вид. Эта падаль с разведенными в стороны руками действительно оказывалась Богом, и без ореола, без нимба, в нелепом растрепанном венце, усеянном красными точками, между убитой горем, изошедшей рыданиями Богоматерью и святым Иоанном, в иссохших глазах которого уже не оставалось слез, выступал вдруг сам Иисус в своей небесной, высшей ипостаси.

И лица окружающих, которые представлялись такими заурядными, вдруг расцветали и преображались благодаря избытку необычайных душевных переживаний. Рядом с Богом приобретали одухотворенный вид даже разбойник, нищенка, крестьянин.

И тут уже Грюневальд оказывался самым неистовым идеалистом. Никогда еще художник не достигал таких удивительных высот, с такой решительностью не влек человеческую душу к безграничному небесному своду. Соединив две крайности, он из восставшей к торжеству земной грязи извлекает нежнейшие благовония любви и чистейшие масла печали. На полотне вдруг возникал шедевр, это было искусство, которое достигало глубин, выражало вполне реальное невидимое и, не закрывая глаза на жалкую нечистоту тела, облагораживало извечную скорбь души.

Нет, ничего равного этому не создал никакой другой вид искусства. Разве что некоторые страницы Анны Эммерих о Страстях Господних^{3} в какой-то степени приближались к этому идеалу сверхъестественного реализма, идеалу правдивого нелицеприятного отображения жизни. Может, еще отдельные места у Рюйсбрука,^{4} то вспыхивающие лучами неземного света, то погружавшиеся в кромешный мрак, напоминали кое-какими деталями надругательство над Божеством у Грюневальда; но Грюневальд все же оставался единственным в своем роде, сочетавшим недосягаемое с общедоступным.

«Но тогда… — подумал, вернувшись к действительности Дюрталь, — тогда, если следовать логике, я должен обратиться к средневековому католицизму, к мистическому натурализму… Ну уж нет! И все же от этого никуда не деться!»

Он снова оказался в тупике, которого старался избежать, ведь сколько он к себе ни прислушивался, не чувствовал никакого тяготения к вере. Бог явно не призывал его к себе, а самому Дюрталю не хватало воли, необходимой для того, чтобы отринуть себя и соскользнуть во мглу незыблемых догм.

Временами, после прочтения какой-нибудь книги, когда отвращение ко всему кругом становилось особенно острым, Дюрталь завидовал отрадной жизни монахов, дремотной молитве, укутанной дымом ладана, расслабленности мысли, блуждающей под пение псалмов. Но наслаждаться радостями самоотречения могла лишь душа простая, очистившаяся, освобожденная от пут, а его душа была осквернена, изгажена застарелой грязью. Дюрталь не скрывал от себя, что мимолетное желание уверовать, укрыться от власти времени проистекало зачастую от мерзости ничтожных мыслей, вызывалось усталостью из-за бесконечного повторения одних и тех же мелочей жизни; ему уже было за сорок, душа слабела и цепенела от препирательств с прачкой, скверных ресторанов, безденежья, неприятностей с квартирой. Порой он даже подумывал о спасении в монастыре, как те девицы, которые идут туда, чтобы избавиться от преследования мужчин, чтобы не заботиться о пище и крове, не возиться со стиркой.

Холостяк без состояния, почти равнодушный теперь к плотским утехам, он проклинал, бывало, ту жизнь, которую сам себе уготовил. Устав бороться со словами, Дюрталь в эти часы поневоле откладывал перо, заглядывал в будущее и не видел впереди ничего, кроме огорчений и тревог; тогда он искал утешения, умиротворения и доходил до того, что признавал религию единственно способной уврачевать самые мучительные раны. Однако она требовала взамен отказа от здравого смысла и такой готовности ничему больше не удивляться, что Дюрталь отступал, продолжая тем не менее думать о Церкви.

Его мысли постоянно возвращались к вере, которая, не имея под собой никакой мало-мальски «твердой почвы», расцветает тем не менее так пышно, что душа может обвиться вокруг ее прекрасных ветвей и, охваченная восторгом, подняться до неслыханных высот — вне времени, вне пространства. Кроме того, религия воздействовала на Дюрталя своим экстатическим, глубоко трогающим человека искусством, величием своих легенд, светлой наивностью святых житий.