Без души

Вгляделся в отражение. Лицо было моим, только изможденным, какое бывает у человека после долгой, тяжёлой болезни. Из глубин зазеркалья на меня смотрел худой, бледный, тонкокостный парень. Под пустыми серыми глазами темные круги, впалые щеки, губы пытаются изогнуться в горькой улыбке, но в место нее получается что-то безумное.

В этот момент сознание вспыхнули цифры. Память вернулась лишь спустя пятнадцать лет… За это время я смог бы столько сделать. Изменить. Исправить. Но ничего не случилось. Ничего. Наверное, я бы и не смог — мал был. Ведь магия пробуждается после шестнадцати лет. Да и то, потом полгода отводится на адаптацию.

Меня пожалели: позволили не учиться ходить и разговаривать, расти. Как минимум на три года мой разум снова оказался бы отрезан от управления детским телом и абсолютно бессилен, бесполезен. Бессилие, осознание собственной беспомощности — это самое отвратительное ощущение. Человек устроен так, что может пережить и выдержать многое: болевой порог, психическая устойчивость, кажется, люди ещё не смогли узнать их предел. Но снова пережить роль стороннего наблюдателя я, наверное, не смог бы, окончательно повредившись в уме. Зачем моей будущей госпоже тронувшаяся игрушка? Девочка просто решила озаботиться сохранностью «интересной диковинки».

Но тогда почему именно пятнадцать? До того, как за мной придут Далик и Ирэн, целых два года. Можно сказать, вспомнив выражения из прошлой жизни: ни туда — ни сюда. Не понятно. Впрочем, ещё будет шанс все узнать…

Столько потраченных впустую лет. Снова потраченных. Но злости нет, даже наоборот, неприятно саднит мысль, что и два года это слишком много… будет непросто заставлять себя существовать в ожидании того, когда за мной придут и можно будет отомстить. Во второй раз. Хотя даже десятка жизни не хватит, чтобы расплатиться за всю боль.

Душа, душа… Где ты?

Я прислонился лбом к холодной поверхности зеркала, пытаясь привести в порядок мысли. Два года. У меня есть это время, чтобы успеть приготовиться к приходу гостей, чтобы попробовать жить: что-то изменить, что-то оставить, что-то просто понять.

На куне тихонько тренькнула, отключаясь, микроволновка. Снова раздались тихие шаги, потом заработал чайник. Мне тоже не мешало позавтракать, а потом погулять. Или же снова уснуть. На дворе лето, а значит, и каникулы: память безмолвствовала — на сегодня у прежнего меня ничего не запланировано не было.

Бездна!

Я со всей силой ударил кулаками по зеркальной поверхности, надеясь почувствовать хоть что-нибудь. Во все стороны брызнули острые осколки. Один задел плечо, другой вонзился в скулу, ещё в нескольких местах тело резануло болью. Тёплая липкая кровь медленно потекла по пальцам.

Дурак…

Я услышал, как на кухне разбилась тарелка и затем быстрые шаги, срывающиеся на бег. Дверь распахнулась, ударившись о стену, и в комнату ворвался Леша. Бледный, испуганный. Но в тоже время на его лице было что-то такое, что я понял — похожее происходит не в первый раз.

— Ты в порядке? — он замер в дверном проёме, пытаясь понять, какой ущерб себе и комнате я нанёс. Зрелище и, правда, жалкое: тощий мальчишка весь в мелких порезах с удивлением рассматривающий окровавленные ладони посреди осколков зеркала.

— Я… я… — рассеянно показал руки, не в состоянии понять, что же ещё во взгляде брата меня насторожило. Голос сорвался, связки с непривычки заболели. Похоже, в этом мире я не только не двигался, но и не говорил.

— Глупый, — со странной нежностью протянул Леша, обратившись ко мне как к маленькому ребенку, — ты же сказал, что больше не будешь бояться! Теперь придётся звонить маме, отрывать её от работы, — печально протянул он. — Пойдём, я вытащу осколки…

— Маме?

— Ну, да, маме. Ты ее помнишь? Пойдем.

Он очень осторожно потянул меня на кухню. Рядом с высоким братом — сто девяносто сантиметров, я смотрелся непривычно мелко. Раньше разница не была настолько большой. Так и не понимая происходящего, я послушно зашёл на маленькую кухню в светло — коричневых тонах. Ничего не изменилось. Тот же небольшой телевизор, прямоугольный стол, недовольно бурчащий старенький холодильник, который родители никак не успевали заменить на новый. Только почему-то на нем стояли лишь Лешины фотографии. Его одного, вместе с родителями. Ни одной моей.

— Садись, — брат достал перекись, небольшой пинцет, вату и чистые бинты. Я успел заметить, что в аптечке они лежали самого краю. Значит, ими часто пользуются. И тут же вспомнил порезы на своих руках, — будет немного больно, ты потерпи, не плачь.

Он умело занялся ранками, продолжая успокаивающе приговаривать. В то время как я медленно понимал, что же произошло в этой реальности. Вот почему Леша так себя ведёт: он общается со мной, как с безнадёжно больным.