Без иллюзий

Возьмем, далее, такой литературный прием, как гротеск, и его отношение к реальности. Позвольте рассказать вам по сему поводу маленькую притчу. Было замечено, что железнодорожные составы с цистернами нефти доходят до некоторой станции, где из цистерн нефть перекачивают в цистерны другого железнодорожного состава, и далее нефть следует в новом составе. В чем дело? Уверяю вас, никакая фантазия не способна выдумать то, что изобрела здесь самая обычная, серая, лишенная всякого воображения советская действительность. Оказывается, нефть перекачивали для того, чтобы сократить средний пробег вагонов! Я таких случаев мог бы вам привести тысячи – из них состоит вся обычная жизнь Советского Союза. Когда я очень малую долю таких случаев описал в своих книгах, на Западе это восприняли как сильный гротеск. Но советские читатели, с которыми мне приходилось встречаться, ничего гротескною в этом не увидели. Одни увидели в этом клевету, другие – правду. Но никто не упомянул даже слово «гротеск». Человеческая жизнь на самом деле изощреннее, богаче и страшнее любой литературной фантазии. Мне кажется, тут действует закон, о котором хочу сказать в нескольких словах. Если описать реальную жизнь, например, Советского Союза абсолютно точно и полно, западный читатель (да и советский тоже, пожалуй) просто не поверит в правдивость такой картины, настолько она будет ужасающе нелепой, жестокой, тоскливой, омерзительной. Если писатель хочет, чтобы читатели поверили в правдивость его описаний, он инстинктивно или сознательно стремится не просто к правде, но к правде в рамках эстетического восприятия. Но всякий эстетизм идет так или иначе в ущерб истине, причем – в сторону приукрашивания действительности.

Довольно часто в «Высотах» я использовал непристойные выражения и описывал непристойные ситуации. Некоторые считают, что это – отражение реальной ситуации в Советском Союзе, где языковые непристойности процветают, особенно – в кругах интеллигенции. Возможно, что это отчасти и так. Но жизненная непристойность груба, пуста и неэстетична. Непристойность как средство литературы имеет совсем иные источники и иную задачу. Я использовал это средство для того, в частности, чтобы восстановить реальные масштабы персонажей и событий, вознесенных до небес официальной идеологией и пропагандой, и выразить свое отношение к описываемым феноменам. Часто без непристойностей вообще нельзя высказаться с таким эффектом, как хотелось бы. Причем эти средства воспринимаются как непристойности только русско-язычным читателем, в большинстве случаев привыкшим лицемерить даже в языке. Любопытно, что меня однажды обвиняли в непристойностях довольно интеллигентные люди, которые во время нашей беседы совсем не церемонились и выражались так, что было тошнотворно и стыдно. Это была непристойность житейская, т.е. совсем не литературная.

Ибанск с его персонажами и событиями я, повторяю, выдумал, а не собирал, бегая по Москве с записной книжечкой. Конечно, я использовал многое, что мне было известно о конкретных лицах и реальной истории страны. Но я не летописец и не бытописатель. Я, естественно, возражаю против «расшифровки» текста книги. Конечно, комментарии такого рода, в которых говорилось бы, что то-то и то-то послужило поводом для написания таких-то фраз и кусков книги, что такой-то реальный человек послужил прообразом для такого-то персонажа, были бы полезны. Но книгу можно читать и без этого. Верно, что Сталин, Хрущев, Брежнев, Солженицын, Галич, Неизвестный, Евтушенко и др. послужили прообразами для Хозяина, Хряка, Заибана, Правдеца, Певца, Мазилы, Распашонки и т.д. Но не более того. Даже Мазила не есть Эрнст Неизвестный, хотя факты его жизни я часто использовал в книге. Вводя Мазилу в книгу, я хотел показать судьбу гения (как явления социально-психологического, а не с точки зрения продукции) в ибанском обществе, приписывая Мазиле мысли, которых я никогда не наблюдал у реального Неизвестного. Вообще мысли всех персонажей книги – это мои собственные мысли, лишь розданные разным персонажам, а не подслушанные у других. Я не хочу этим сказать, что их не было у других. Я хочу этим сказать лишь то, что это – содержание моего сознания, распределенное в интересах изложения между разными персонажами.