Без имени, без веры, без надежды

И уходит не оборачиваясь.

Прошлое. Предстоятельница Лианна Дар.

На Риэнноша взгляни – дрожь берет. Бледное, как мука лицо, искусанные до крови губы, а во взгляде, обращённом к ней – тоска и невыносимая, испепеляющая жажда. Он всё ещё пытается завладеть тем, что принадлежит другому, бедняга… Точно садовник, топчущий прекрасные цветы, чтобы никто не составил из них букета. Или мастер, видящий в ученике великий дар, огонь костра рядом с пламенем его свечи – и клеймящий его бездарью и тупицей. Или тот старик из притчи, что молил бога вырвать ему глаз, дабы сосед его лишился обоих.
Только он и впрямь делает это ради её блага. Не зря, нет, не зря долбили нам на теологии, что самое непростительное в фанатике – искренность.
А его я только раз и видела. Его – это Меченого, Гвин'эйто. Шла к Милосердным сёстрам, а он ненавязчиво как-то навстречу попался. Все тогда знали уже, где пропадает вечерами Эль'кирин А'йорд и с кем видится, но, слово чести, не окликни он меня, я б его не заметила. Он умел это… не знаю, как сказать, я целитель, не воин… без волшбы исчезать, когда не хотел, чтобы видели его, тенью становиться среди ясного дня и как тень уходить от взора.
Но он окликнул. Таким тоном, каким преподобный Фалкион отмечает изменения цвета жидкости при варке экспериментального зелья.

– Лианна Дар.

Высокий, худой, нестарый ещё, а уже полголовы седых волос где-то заработал. Глаза пустые, точно окна покинутого дома. И шрам от Плети Каррока (в чём – в чём, а в шрамах я разбираюсь) – страшный, длинный – через лоб, бровь, нос и щёку. Тут бы мне и додуматься, нет же, стою, как дура, прикипев взором к этому шраму и пытаясь втиснуть в голову, что после удара Плетью Каррока по лицу всё-таки выживают. А он вложил мне в руку записку, сказал: "Передай ей" и, не оборачиваясь, пошел дальше. Не тяжелой поступью воина, а легким, скользящим шагом убийцы. Вот тут я и задрожала.

У ассасинов свои, непонятные нам знаки различия, как у всех Тайных, впрочем, но ребята, которых мне удалось расспросить (не больно-то они разговорчивы, но палата к откровенности весьма и весьма располагает), в один голос твердили: мастер. Не просто высокого – высочайшего ранга. То же, что Старший магистр у магов или наш Белый кардинал. И не выйди он из Осколков, по моему скромному разумению, господа Совет не только бы… кхм… дружбе их не противились – светильничек молодым подержали. Да… Но он, ринлэй э'тьёрг, был Осколком. Не согнуть, не переплавить – лишь разбить на осколочки помельче. Потому и не подступали к нему, не звали нам клятвы принести. За потайников, правда, не скажу: они-то, вишь, независимые, скрытые, даже гильдмастеру не подчинены, только Командору своему да Совету Высшему, а их логику вывернутую сам фриск не разберёт. Если и предлагали, мне то неведомо.

Ох, Осколочки, Осколки, сколько же они крови нашему Старику попортили! Мелкая была гильдейка, а наглая: границ не блюла, договоры в медяк не ставила, фиги воробьям показывала, да и вообще недостойно себя держала. Как такую не призвать к порядку было, а? Неподвластные мы али нет? А ежели меж строк читать, то выходит вот что: мы границы свои расширить вздумали, так и расширяли – где лаской, а где таской. Если ж кто головку поднимал, тому её нагибали. Да и идейки у Осколков были такие… Что сильный не должен слабого жрать. Что от чужой беды глаз не отводи, а ежели помочь можешь – помоги, и другие на тот же лад. Опасные, словом, идейки. Едва ль не ересь. А ересь следует на корню выжигать – не расползлась покуда.