Без музыки

— Канитель, канитель канителевна. — Это уже она. А я вслушиваюсь. Тон важен, оттенки голоса. Кажется, прощен. — До завтра еще дожить надо. И вообще. Почему тебе так не терпится оправдаться? Обижен человек. Разве обида перестанет существовать, если ты отчитаешься в своей невиновности? Если не виноват ты, то кто? Эта обида касается наших с тобой отношений. Ты обманул меня. Можно ли считать виноватым какого-то полковника или ректора в этом обмане? И что изменится, если обман будет назван не обманом, а просчетом, досадной оплошностью, оставаясь обманом на самом деле? Как бы тебе хотелось спихнуть эту вину, адресовать ее кому-то, а значит, адресовать свой гнев его черствости, глухоте его души, полагая наивно и убедив себя в этом наивном предположении, что ты сам антипод ему. Кому ты антипод? Полковнику, ректору, которые даже не знали о моем существовании? С какой стати я должна подыгрывать тебе? Не буду, не хочу. Ты требуешь прощения. Но кого я должна прощать, тебя? Весь твой рассказ посвящен тому, чтобы доказать твою невиновность. Значит, я должна прощать полковника или ректора. Хорошо, я прощу их обоих. Они не знали о моем существовании. Тебе стало легче? Ты же у нас коллективист. Ты вспомнил о студентах. Браво!.. Они ждут, они на что-то надеются. Правда, при этом ты забыл обо мне. Ты поступился личным во благо общественного. Нет, не общественного. Ты поступился личным во благо личного. Тебе нужны деньги. Пока ты не примешь зачетов, тебе денег не выплатят. Значит, по твоей внутренней тарификации существуют две категории личного: принадлежащего только тебе и принадлежащего тебе и мне на паях. У тебя — пай, у меня — пай. Для себя ты решил, что отныне ты и я — общее. Но в этом общем ты вычленил мой пай и поступился им. Хотя для широких кругов общественности ты предложил иную редакцию своего поступка. Я пожертвовал личным во благо общего. Браво! Видишь, я заразилась твоим многословием и не могу остановиться.

* * *

— Кто у тебя был до меня?

— Зачем тебе это?

— Глупый вопрос. Если ты и я отныне общее. Я должна знать о тебе все. Молчишь. Боишься рассказать правду?

— Правда велика.

— Вот как! Ты не похож на бабника.

— А я и не бабник.

— Но ты не похож и на ангела.

— Я тот, кого никто не любит.

— У тебя абсолютное отсутствие слуха, пожалуйста, не пой.

— Молчу.

— Я знаю, о чем ты думаешь. Хочешь, скажу?

— Скажи.

— Сортируешь свои похождения. Извлекаешь дозу возможного для огласки. Не станешь же ты утверждать, что я твоя первая женщина?

— Не стану.

— Тогда какая по счету?

* * *

Я не ангел. Не пуританин, но и холостяцкие замашки мне не присущи.

До этой истории с моим опозданием наши отношения были проще.

Сам ли факт опоздания усложнил их или в собственных раздумьях мне следует продвинуться дальше, углубиться во времени, начать исчисление со слов «давай поженимся»? Никаких обязанностей, лишь намек. И все-таки уже груз, ощущение нависшего над тобой. И плечами чувствуешь, и тело напряглось — надо нести.

Что отличает общение от отношений? Отсутствие обязанностей. Раньше эта необремененность радовала меня. Мне нравилось, что Вера ни о чем не спрашивает, не ставит условий и, самое главное, не мечтает вслух и не навязывает мне размышлений о нашей совместной жизни. Она обставляла комнату, готовила на кухне, убирала, мыла квартиру, в которой жила сейчас. Ей нравилось это ощущение настоящего, его непроходящая новизна. Я мог не приехать. Не надо было ничего объяснять. Достаточно снять трубку, набрать номер и сказать одну фразу: «Сегодня никак». Услышать в ответ: «Я так и подумала. Ты не звонишь, значит — отменяется».

Могла не приехать она. Если быть честным, меня коробила ее забывчивость. Однако моего возмущения хватало ненадолго.

Она никогда не признавалась, что забыла. Всегда находилась причина: отец, бывший муж.

Я и сам грешил необязательностью. И мне было удобнее думать — она забывает тоже. Мой день рождения не двадцать четвертого, а двадцать седьмого июля.

— Господи, — вздыхала она, — живу прошлым, прости. Это у моего бывшего мужа. Кругом четные числа.

Бывший муж! Меня не трогает это упоминание, не раздражает. Я не связываю своего поведения по отношению к Вере с присутствием или отсутствием этого человека в ее жизни.

С точки зрения мужского самолюбия, возможно, было бы даже значительнее, драматичнее, уйди Вера от него ко мне. Не ушла. Разрыв произошел много раньше. Затем появился я. В сложившихся обстоятельствах была некая гарантия моей порядочности, равно как и независимости: я не разрушал ничьей семьи.

Но были день и ночь. Были сочинены, произнесены вслух два слова: «Давай поженимся». Потом было еще много дней и среди них один — среда. Она ждала, я не приехал.

— Лучше бы ты забыл!

Вера так часто повторяет эту фразу, что я привыкаю к ней и в любом шевелении Вериных губ начинаю угадывать именно эти слова.

— Это было бы понятнее и, если хочешь, даже честнее, — говорит Вера и либо берет сигарету, неумело сжимает ее посередине, либо наливает в стакан воды. Ей кажется, этими движениями она поясняет, расшифровывает смысл своих слов.