Без музыки

Затем он долго препирался со мной насчет терминологии. Он говорил, что я специально все драматизирую и таких слов он ли, кто другой сказать не могли. Просил пощадить Нину. И тут я не выдержал, уступил. Морташов, обрадованный, что хоть в чем-то уломал меня, больше спорить не стал и в один из вечеров в моем присутствии пересказал жене события десятилетней давности.

Такое можно пережить лишь однажды.

— В общем, так, — начал Морташов. А дальше все куда-то подевалось: и твердость голоса, и умение оставаться спокойным, и даже умение смеяться и этим своим смехом восстанавливать некое равновесие в настроении. Говорил Морташов сбивчиво. С какой-то устойчивой гримасой нездоровья на лице.

И хотя слова Морташова были адресованы Нине, она отчего-то все время смотрела только на меня, словно желала убедиться, как лично я отношусь к этим словам и какое они производят на меня впечатление. Это был растревоженный, шарящий по моему лицу взгляд. И прочитывался он однозначно: «Это все правда, да? Как же я ненавижу тебя». Она все время требовала от Морташова подтверждения, точно ли, на самом ли деле я настаивал на этом рассказе. А он, напуганный собственным рассказом, потерянно повторял одно и то же:

— Это была шутка. Шутка. Разве можно поверить в подобный бред всерьез? Понимаешь, шутка.

Боже мой! Не ослышался ли я, правильно ли рассудил, понял происходящее? Ну при чем здесь я? Все эти страшные слова, даже убавленные в своей омерзительности, не перестают быть страшными. Сейчас, здесь их произносит ее муж. А у нее даже не возникло вопроса: почему он их произносит? И за какую цену он продал ее муки?

Я пришел казнить его, а угодил на лобное место сам. Она закричала на меня. Не на него, а на меня.

— Завистник! — вопила она. — Клеветник! Уходи, иначе я ударю тебя!!!

Верила ли она своим словам, или это было всего-навсего защитной реакцией? Она неосознанно угадала в словах мужа опасность своему устроенному бытию. Ее охватила ярость. Правда, исходящая от невыгодного человека, не может быть правдой уже потому, что она несет в себе зародыш этой невыгодности. Даже в этой своей ярости она успела сопоставить наши должностные возможности, мои и Морташова.

— Я ненавижу тебя!

Когда же я попытался ей что-то объяснить, сказать, почему и ради чего Морташов пошел на это признание, она заткнула уши и истошно завопила:

— Ненавижу!!!

Ее крик подействовал и на Морташова. Он сорвался с места, дернул ящик стола, и передо мной появился все тот же лист бумаги, я узнал его сразу. На листе крупными буквами моей рукой были написаны наши взаимные обязательства.

Там ничего не говорилось о том, что я буду каким-либо образом комментировать или объяснять слова Морташова. Он очень близко пододвинулся ко мне, поставил локти на стол, так что руки его обрели упор, и, ухватившись за лацканы моего пиджака, подтянул меня к себе.

У него были сильные руки, я едва не задохнулся.

— Ты сам поставил условие. Надеюсь, ты разбираешь свой почерк? Тут ничего не сказано про твои комментарии. Уходи! Твоих объяснений не требуется.

После этих слов он оттолкнул меня. Я с трудом удержался на стуле. Какое-то время я сидел молча, старательно растирал тело, пытаясь до конца понять случившееся.

Он прав, мое объяснение не предусмотрено нашей договоренностью. Разве я мог предположить, что он примет мое условие? Она же сочла все случившееся обыкновенной местью. Я уходил, а мне вдогонку летели слова о моем коварстве, моей неудачливости, моей лживости. Дверь грохнула, и пальто, брошенное вдогонку, повисло у меня на руках. Вот и все.

Какое-то время спустя прошел слух, что Морташов разводится. Однако впоследствии слух подтверждения не получил. Моя бывшая жена отличалась практическим складом ума. Возможно, с заместителем директора она бы и развелась, но с директором института… Здесь было над чем задуматься. Жена Морташова задумалась, и слух о разводе перестал существовать.

Назначили день моей защиты. Неделю я прожил в страхах и нервотрепке, а дня за два до защиты успокоился — будь что будет. Накануне заехал на кафедру. Там сбились с ног, разыскивая меня. Оказывается, весь день трезвонил телефон, меня настойчиво домогался мужской голос. «Вот, — сказали друзья, — оставил номер своего телефона, просил позвонить». Я позвонил из дому. Мужской голос оказался голосом Морташова. Он помолчал, угадывая мое настроение, посочувствовал внезапной кончине академика, а затем, не скрывая своей неприязни ко мне, предупредил, что приедет на защиту. Дал понять — защита будет не из легких. И он к этой нелегкости приложил руку. Затем хрипловато засмеялся в трубку:

— Ну что, сынку, помогли тебе твои ляхи? — Он давал мне возможность подвести черту и закончить свой умозрительный анализ.