Без музыки

Твое ожидание, желание задержаться в этом промежуточном времени двусмысленно и полно недомолвок. И дело не в обстоятельном совете, который тебе необходим. Отрешись от подобных игр. Кого ты можешь обмануть своей показушной застенчивостью? Уже решился — значит, время для того, чтобы выслушивать советы, еще раз возвращаться на перекресток сомнений и поступать, согласуясь с ними, перестало существовать. И фраза: «Давай поженимся» — лишена простоты. Она не только таит сомнение, но и предлагает его. Она еще не решение, она — предложенный вариант отношений, которые могут быть помимо тех, что уже были. И игривость ее — игривость лицедея, игривость рассчитанная, некий намек на возможность шутки, дабы обезопасить себя, укрыться на всякий случай от сокрушительного «нет», спрятаться за маской шутки. Такая фраза всегда результат долгих сомнений, когда и отчаяние пережито, и неуверенность преследует тебя. И ты устал тратить душу на это изнуряющее состояние. А отказаться нет сил. Значит, продолжать? Опять же вопрос: хватит ли духу продолжать? А, будь что будет! «Давай поженимся!»

Что скажет она?

Она. Закроешь глаза и представишь озабоченное лицо с закушенной губой. Привычное движение рук — накручивает прядь волос на палец, словно бы рукам нашлось дело в этом внезапном раздумье. Знала ли она точно, какой будет эта фраза, какие слова вместит в себя? Она ее ждала. Не говорила об этом вслух, но мысленно назначила себе время, когда общая, взаимная тягость от неопределенности отношений потребует исхода. И либо разорвет, либо свяжет минутой ранее разрубленные концы. Ее не устраивает это округлое «давай», неустойчивое, склонное катиться в ту или иную сторону. Однако другой фразы не сказано.

Ее не устраивает. Меня не устраивает. Не устраивает нас обоих. Я запутался в этих переплетениях интересов. Еще существует папа. Папа не учтен в моих аналитических исканиях. Папа, судя по характеристикам дочери, человек с повышенным интересом к жизни, папу не устраивает все. Когда она меня спрашивала, о чем я думаю, я отвечал совершенно искренне:

— Занимаюсь синтезом отношений.

— Ну и как, получается?

— Нет, — так же искренне отвечал я. — Не знаю, куда вписывать интересы мамы: по горизонтали или по вертикали?

Не согласуясь друг с другом, видимо, в каждом человеке заложен инстинкт сохранения чувств, мы стали встречаться реже. Эту закономерность мы заметили оба. Однако никто из нас не решался спросить, попытаться выяснить истинные причины столь единодушного отказа от привычного ритма наших отношений. И тогда я решил — уехать. Пока я не знал: куда, зачем? Я просто решил — уехать.

Я считал, что мой отъезд именно в этот момент необходим. Характер отношений определен. Нас тяготит некая промежуточность, рискованность нашего общения. Мы не находим ничего лучшего, как всякий раз вдохновлять друг друга призывами, что нас ничто не связывает и каждый из нас вправе все перерешить. И пусть ни ее, ни меня не пугает чувство вины при этом. В такой момент мой отъезд должно счесть как великое благо для нас обоих. Во-первых, он естествен, я уезжаю в экспедицию. И факт естественности причины, никак не зависящий от наших личных капризов, обретал особое значение. Наши отношения подчинялись этой естественности и проникались ею.

Во-вторых, я получал опять же естественное уединение. Мне необходимо было собраться с мыслями. Слишком много событий, слишком много потрясений в пересчете на один год моей жизни. Смерть Кедрина, скандальный провал с моей защитой, и это вот внезапное признание: «Давай поженимся». События — величины высшего порядка сложности. Мини- и макси-трагедии. Но существовал еще и второй и третий порядок. Скрытый конфликт с Морташовым, эти чертовы борения на кафедре. Удивительно скоро из крайне перспективного я превратился, минуя промежуточные стадии, в бесперспективного сотрудника.

Когда мне позвонил Ребров, я не понял сразу, о чем идет речь. Ребров — мой однокашник по прошлой работе. Он очень быстро перечислил все постигшие меня беды, обнаружив полную осведомленность, затем многозначительно покашлял в трубку, предлагая задать ему необходимые вопросы. Он расценил мое молчание как точно угаданное им состояние и снова заговорил сам:

— Не кисни, ты талантливый человек. Если бы не смерть Кедрина… Ты же помнишь канитель с морташовским назначением. Он счел тебя причастным. Я тебя предупреждал — вам надо объясниться. Ты меня не послушал. За принципы, Игорек, приходится платить. Видишь, ты становишься знаменитостью. Сколько лет прошло, а я помню, тебя цитирую. И пожалуйста, не трать себя на единоборство с Морташовым. Ты самолюбивый, я знаю, поэтому и говорю. Сейчас вы в разных весовых категориях. Оставь свой ответный ход про запас. Ничего непоправимого не случилось. Защитишься в Ленинграде. Ты думаешь, у Морташова нет противников? Прости, увлекся. Только что советовал не тратиться на единоборство. И вот пожалуйста. В общем, так, жизнь продолжается. И звоню я тебе не ради участливого кудахтанья, есть идея. Хочешь заработать?

— В каком смысле? — не понял я.