Без музыки

На что я надеялся? На подборку своих стихов в институтской многотиражке? Вступительное слово Барченко к этим стихам: «Свой взгляд, и взгляд зоркий. И мир в его стихах непохожий. Читаешь и вдруг спохватываешься: как же сам не углядел? Завидуешь». На некое везение: не оценили тогда, оценят позже? В меня словно бес вселился. Я был настырен до невероятности. Зарисовки, очерки, снова зарисовки.

Шло время. Сотрудники газеты приходили и уходили, а редакционный стол с инвентарным номером 473 оставался. А вместе с ним оставались и письма, их с каждым днем становилось все больше. Новый сотрудник газеты Витя Беляков оказался человеком неопытным. Нужны были материалы по Кубе, нужны позарез! А тут письма. Поставил в полосу. Дежурный по номеру пожал плечами, пропустил. Земля велика, жизнь нелогична — чего не бывает. Меня стали печатать.

Газеты поступали с большим опозданием. Чувство новизны скоро прошло. Зачастую о своих материалах я узнавал от знакомых. С удивлением разглядывал, именно разглядывал, а не читал очередные сто пятьдесят, сто строк, с трудом находил в них свои собственные, неразборчиво ругался и тут же забывал о прочитанном. Кто сократил, зачем сократил? Поначалу меня волновали эти вопросы. Чуть позже махнул рукой — может, так и надо, иначе и не бывает?

И вдруг мой первый газетный подвал. Он появился где-то в середине года. Куба убирала сахарный тростник. Грандиозное зрелище, способное расшевелить мертвого. Дали подвал. Непостижимо! Целый подвал.

Я вертел газету, нюхал ее. Мне казалось, что именно эта полоса пахнет по-особому. Я пересчитал строчки. Знаки я пересчитать не успел, хотя был готов к этому. Через час о моей статье знала вся стройка. Меня тискали, мне жали руки. Генка Жихарев ворвался первым и, не сбрасывая робы, заорал с порога:

— Старик, дай я тебя расцелую! Где газета? Ага, вот она. Ставь автограф. Вот так. — Генка погрозил мне пальцем, хитро подмигнул: — У меня, брат, того — нюх. Вырастим бабу-ягу в собственном коллективе.

Я пытался что-то объяснить. Генка взлохматил чуб:

— Оправдываться будешь потом. Народ все знает, народ все видит. Жара, братец, фу, дышать нечем. — Шлем с треском летит в угол. — Скажи лучше, ты тоже пишешь стоя, а? Молчишь? Уже зазнался, нехорошо.

Еще какую-то минуту Гена топчется на месте, оценивая мое состояние, затем без особых церемоний обхватывает меня своими не в меру длинными руками и рычит в самое ухо:

— Старик… не пора ли нам пора, а, как считаешь? Хе-хе… ну, будь.

Так продолжалось до позднего вечера. Меня пугало их единодушие. Я силился понять, почему так, а внутренний голос убеждал меня: «Так и должно быть, они молоды. У них это от жизни».

Пришло время возвращаться — передумал. Остался еще на два года.

Редакция восторга не выразила, однако возражать не стала. Своего корреспондента на Кубе нет и вряд ли будет. Интерес к стране есть и вряд ли пропадет. «Информируйте нас регулярно. Желаем успехов». А на конверте, четко и внушительно: «Специальному корреспонденту Максиму Углову».

Перерождение состоялось — я уверовал. Это было похоже на зуд. Я уже не мог остановиться, писал исступленно каждый день. Мне снилась газета. В моем воображении восхождение на Олимп уже началось. Невероятно, но в своих снах я проделывал весь путь по служебной лестнице. Я был уже где-то на самом верху, был редактором газеты. Я укорял себя за эти нелепости, но, оказавшись в их власти, был бессилен отречься от них.

«Ты хочешь остаться? — писала Нина. — Жаль. На кафедре тебя ждут. Но если так надо — решай сам. Может быть, это даже к лучшему. Если повезет, к твоему приезду закончу кандидатскую. Прочла твою статью, сначала не поверила. Мама посмотрела и говорит: «Это он?»

Дальше письмо обретало свой обычный стиль. На пяти страницах умещалось все: ее родители, мои родители, галерея далеких и близких родственников. Мои друзья, ее друзья, друзья друзей и многое другое, что неминуемо попадало в перечень обязательностей, о которых она считала нужным сообщить. И опять ни слова о рукописи. Я терялся в догадках, не находил объяснения рассеянности Нины.

«Неужели что-то кончилось, так и не начавшись? — спрашивал я себя. — Может, стоит на все махнуть рукой? А дальше что? Действительно, что дальше? Семья, работа — неоспоримые слагаемые, они дают ту самую сумму. Ее принято называть смыслом жизни. Пропади одно из них, и все немедля полетит в тартарары».

Кажется, опять стучат. Максим насупился.

— Да, да, войдите.

Дверь дернулась, независимо поплыла по кругу. Ступенчатая голова Пети Васюкова, заведующего литературным отделом, повисла над дверной ручкой.

— Сейчас или потом?

— А много?

— Хватает, листов пять.

— Он что, в своем уме?

— Это вы у него спросите.

— В какой номер?

— Говорит, в седьмой.

— На два номера?

— Не-а.

— Ты что, серьезно?

— Какие шутки, велено править.