Без наставника

— Может, это относится только к западным демократиям, — сказал Адлум.

— К Восточной зоне уж наверняка не относится.

Затемин вернул Клаусену протокол последнего урока истории, который он переписал в велосипедном сарае, и как бы между прочим спросил:

— Откуда тебе это так хорошо известно?

— Не валяй дурака, Лумумба! Сам ведь каждый день слышишь. Неужели, по-твоему, там правовое государство? Даже Беньямин^[22] и та с тобой не согласится.

— Я только спросил, откуда тебе это известно.

— Откуда известно? Да из газет, парень, из радио-и телепередач!

— Из каких радиопередач?

— Из наших!

— Ах, наших! Но «Голос Америки» не наш голос, даже если он доходит до нас по черному каналу.

— Оба вы идиоты, — сказал Курафейский. — Каждый день наскакиваете друг на друга, как два петуха — красный петух по кличке Лумумба и черный по кличке Пий. Пощадите мои нервы! Мне все это до лампочки.

— И стена тоже?

— И стена, братец.

— И Берлин?

— И Берлин.

— И воссоединение?

— И воссоединение.

— Этого ты будешь ждать еще, качая на коленях внуков! — сказал Мицкат.

— У Пия не будет внуков. Он пойдет в священники, — предрек Нусбаум.

— Да кто у нас еще верит в воссоединение? — спросил Шанко. — Неужели кто-нибудь всерьез считает, что сам святой Конрадин, последний император священной римской империи германской нации, действительно надеется на воссоединение?

— И этот туда же! — Курафейский воздел глаза к небу и заломил руки.

Клаусен не мог удержаться от смеха.

— Я бы хотел знать, во что веришь ты, — сказал он. — Я имею в виду твои убеждения. Ведь во что-то ты должен верить?

У Курафейского отвисла челюсть.

— Подавай мне каждый вечер ящик холодного пива и теплую девочку в постель, — сказал он, — и я тебе проголосую хоть за воссоединение, хоть за НАТО, за восточный блок, за Берлин, Москву, Пекин, Вашингтон, за Одер, Нейсе, за социализм, за капитализм, за Кеннеди, Никиту, Аденауэра и сверх того — еще за Иоанна XXIII.

— Подонок! — в один голос сказали Клаусен и Затемин и оторопело уставились друг на друга.

В эту минуту Петри, карауливший в коридоре, у полуоткрытой двери в класс, крикнул:

— Тихо! Ребе идет!

…рискованно осуждать кого-либо из них! Сам я все это время пробыл за границей. «Эмигрантам события представляются в несколько искаженном виде», — сказал недавно д-р Немитц. «Чем вы занимались там эти двенадцать лет?» — спросил министр. Мы-то знаем, чем мы занимались. А они разве могут это сказать про себя? Нет. Вот что самое невероятное! Я теперь уже не думаю, что они лгут, когда слышу их слишком наивные ответы. Если и лгут, то лишь немногие; большинство не лжет — они просто уже забыли! Этот народ, который я так люблю, снова поражен душевной болезнью — прогрессирующей атрофией исторического сознания. Ну, а документальные фильмы, благонамеренные телепередачи, поток книг? Казалось бы, все это доказывает обратное. Но в действительности люди ведут себя, как будто ничего не было. Становится жутко, когда подумаешь, до чего легко стряхнули они с себя эти двенадцать лет. Все это, конечно, было, но ведь было! И к тому же было в стране, которая по случайности называлась Германией. Актеры трагедии провалились в преисподнюю, осталась безобидная публика, которая испытала много горя, но вот уже восемнадцать лет с превеликим усердием, энергией, добросовестностью и твердой верою в бога отдается делу восстановления. Пресловутые немецкие добродетели, сумма которых обманчиво представляется миру, как некое чудо. «И жизни новой цвет пестрит среди развалин». И на прахе двадцати пяти миллионов убитых взошло пятьдесят пять миллионов немцев, нажившихся на войне. Нет, нет, нет, ты ожесточился, ты несправедлив. Ты нарушаешь первое правило критики, которое внушил тебе еще твой отец! «Никогда не рассуждай вообще! Вспомни о том, сколь бережно и терпеливо господь вершил свой суд над Содомом». Отец. Над ним самим вершили суд отнюдь не бережно и не терпеливо: «Сгинь, еврей!» Надо будет как-нибудь пригласить к себе Криспенховена, а может быть, и Виолата, чтобы снова научиться доверять людям. Без доверия я здесь жить не смогу — прежде всего не смогу преподавать. Даже если в каждом классе найдется всего десять человек — пусть хоть десять. Это уже астрономическая цифра. Надо говорить с ними, и не только в школе. У себя дома тоже, с каждым в отдельности. Первым делом надо поговорить с Руллем. Вид у него, как у отлученного от церкви католика, который рыдает возле исповедальни. «Но хоть десять человек можно среди них найти!» Десять? А я сам? Сам я не вхожу в это число. Только отчаяние удерживает меня от того, чтобы примкнуть к многочисленной армии процветающих — благополучных и забывчивых. Надо запросить визу! Придется опять уехать отсюда: мне здесь искать нечего, а они нашли все, что им нужно, — забвение и успех…

— Здравствуйте! Садитесь.

— Здравствуйте, господин Грёневольд!

— Кто нам зачитает протокол? Петри!