Без наставника

— Нет, вы послушайте! Вы только послушайте! — сказал отец и вдруг перешел на крик: — У моего уважаемого сынка не все дома! Мы, видите ли, не поймем друг друга! Вот будет родительский день, и я им покажу, этим учителишкам, которые забивают вам голову. Всем этим господам Криспенховену, Виолату и особенно этому господинчику Грёневольду, представителю другой расы. Где он был, когда мы с ходу добились того, чего эти господа демократы не могут добиться вот уже восемнадцать лет, — остановили красную волну? Где он был, этот умник дерьмовый?

— Не волнуйся так, Пауль! — повторила мать. — Кто этого не пережил, тот не поймет.

Рулль сел на стул у двери.

— Но почему я должен ехать в Австрию, а не в Польшу? — спросил он. — Объясни!

Отец налил себе чашку чая и снова стал расхаживать вокруг стола.

— Ты уже был в Ирландии и Греции, хватит с тебя заграницы. Австрия — это тоже неплохо, к тому же там говорят по-немецки.

— Да, но я дружу с Мареком и Яном, а не с австрийским парнем!

— Вот это-то меня и бесит! Я ничего, ровным счетом ничего не имею против поляков. Но почему ты не найдешь себе друга, который говорит на твоем языке?

— Мы говорим на одном и том же языке, хотя и не по-немецки. Мы разговариваем по-английски. И кроме того, они много знают.

— О чем?

— О Германии.

— Нет, ты послушай, Миа. Ты только послушай: эти поганые поляки много знают о Германии!

— И они не уклоняются.

— Не уклоняются? От чего, позвольте вас спросить?

— От вопросов, на которые ты мне не отвечаешь, хотя я задаю их тебе вот уже сколько лет.

— Какие же это вопросы, например?

— Ради кого вы шли туда, к черту на рога? Ради кого выполняли этот свой проклятый долг?

Отец швырнул окурок в печь и тут же взял новую сигарету.

— И что тебе отвечает на это твой приятель Марек?

— For Hitler and the devil^[57].

Отец перестал ходить, сел. Спичка, которую он поднес к сигарете, дрожала в его руке.

— Дай мне тоже, — сказал Рулль.

Отец молча протянул ему пачку.

— И ты веришь в это? — спросил Рулль-старший и глотнул воздуха.

— Что ж, это ответ, но меня он не может удовлетворить. Он односторонен.

— А что думаешь ты сам?

— Я не знаю, отец. Не знаю, что и думать. Но хотел бы знать!

— Этого Марека я больше в дом не пущу, — сказал отец.

— Но почему? Он против тебя ничего не имеет.

— Этого еще не хватало!

— Он вообще ничего не имеет против немцев. Хотя у него о немцах печальные воспоминания. С тридцать девятого по сорок третий он был в Варшаве. Со своей матерью…

— Замолчи! Варшава, Варшава, Варшава! А кто будет говорить о Дрездене, Кельне, Берлине, Гамбурге?

— Мы, мы говорим об этом! Только это совсем другое дело!

— То есть как? Это становится интересным. Почему же это совсем другое дело?

— Первые города, на которые сбрасывались бомбы, были Варшава, Роттердам, Ковентри, Ленинград. И бомбардировали их немцы.

— Вот оно что! Это тоже тебе сообщил Марек?

— Нет, Ребе.

— Кто?

— Грёневольд.

— Господин Грёневольд! Великолепно! Поляк и еврей разъясняют моему сыну суть германской трагедии.

— Но ведь это правда.

— Это неправда! Это абсолютная ложь!

Отец вскочил и подошел к книжному шкафу.

— Вот! Прочти — и получишь ответ.

Рулль взял книгу.

— Ганс Гримм^[58]. Но ведь это был нацист!

— Так! Эта информация тоже исходит от Марека или Грёневольда?

— Нет, от доктора Немитца.

— От Карлхена Немитца! Да у этого хамелеона у самого рыльце в пуху! Он к концу всей заварухи печатался в «Фелькишер беобахтер»^[59]!

— Этого я не знал.

— Зато я знаю! Твой отец гораздо больше информирован, чем ты предполагаешь. Нет, это непостижимо: именно Карлхен Немитц становится в позу и обливает помоями Ганса Гримма! Но я тебе вот что скажу: для меня Ганс Гримм был, есть и останется навсегда одним из самых великих немецких писателей, что бы там ни болтал о нем господин доктор Немитц. Ты когда-нибудь читал «Народ без пространства»?

— Нет.

— Вот видишь! А этот Немитц, этот демагог, политический жонглер, восемнадцать лет назад на брюхе пополз бы в Липпольдсберг^[60], если бы его только пальцем поманили. Пусть он лучше поостережется, как бы его вечные истории с бабами не…

— Пауль!

— Да об этом весь город говорит.

— Немитц признает, что Ганс Гримм написал несколько неплохих вещей, — сказал Рулль.

— Ах, вот как, он это признает? Очень мило со стороны господина Немитца.

— «Судья в Кару»^[61] неплохо написано, но…

— Но когда Ганс Гримм пишет что-то вроде «Ответа архиепископу»^[62] или сводит счеты со всякими томми, что не устраивает господина Немитца, — причем, прошу заметить, не устраивает лишь с недавних пор, — то уже человек, который написал «Судью в Кару» — и нацист и фашист. Слушай внимательно, сынок: кто не испытал этого на своей шкуре, тот не может всего понять. Запомни раз и навсегда.

— Но ведь ты испытал!

— Конечно.

— Ну и?

Отец махнул рукой и придвинул кресло к телевизору.

— Отец переутомился, — вмешалась мать. — Сходи в погреб и принеси пива. Только сначала настрой телевизор. Сегодня викторина. В прошлый раз мы все правильно отгадали.

— Еще один вопрос, — сказал Рулль, вернувшись из погреба.

Отец повесил пиджак на спинку кресла и устроился поудобнее.

— Валяй!