Без наставника

Только не ошибитесь в одном: эта чувствительность не имеет ничего общего с ненавистью. Она рождается из любви, из оскорбленного чувства любви к вашему и нашему народу, к Германии! Я знаю лишь немногих евреев, которые ненавидят Германию, то есть всю Германию. Большинство все еще любит ее — и боится этой любви.

— Вам довелось почувствовать на себе антисемитизм, настоящий, массовый антисемитизм? — спросил Криспенховен.

— Нет. Ваше правительство не настроено антисемитски, большинство народа тоже. А выходки некоторых сумасшедших нам, я надеюсь, можно не принимать всерьез! Чего я боюсь и на что я всегда смотрел действительно с содроганием — это нечто совсем другое, то, что мешает немцам преодолеть свое прошлое, стать хозяевами своего настоящего и хранить чистоту своего будущего: их чудовищная бездумность.

— Разве она существует только в Германии? — спросил Криспенховен.

— Нет, конечно, нет! Но чего я никак не могу понять, Криспенховен, так это той спокойной методичности, с которой немцы пытаются уклониться от признания своей вины!

— Не является ли эта «забывчивость» уловкой, проявлением их elan vital? — спросил Виолат. — Они стараются не верить, что все это было на самом деле, потому что иначе нельзя жить!

Грёневольд хотел что-то ответить, но раздумал и снова улыбнулся Криспенховену. Помолчав, он сказал:

— Вот, пожалуйста, возьмите хотя бы нашу педагогическую коллегию. Преподавателей мужской средней школы в центре Германии, на среднем расстоянии от зональной границы и «третьего рейха». Будем считать ее рядовой, обычной школой. Блаженно наивные невежды Годелунд, Гаммельби, Куддевёрде, Кнеч скажут: не знали — значит, не виновны. Матушат, Матцольф и Випенкатен: знали, но не одобряли — значит, не виновны. Гнуц, Хюбенталь и Немитц: знали, но не участвовали — значит, не виновны. Харрах: концлагеря изобрели англичане — значит, не виновен. Нонненрот: у меня это прошлое сидит в печенках — значит, не виновен. Риклинг: папа римский тоже молчал…

— Остаются трое-четверо, — сказал Виолат.

— Из восемнадцати, Виолат!

— Разве этого недостаточно? Это же очень много!

— Все дело в том, какие они, эти трое-четверо.

— Согласен, — сказал Виолат. — Грёневольд, мне бы очень хотелось помочь вам обрести душевное равновесие. Но единственное средство, которое я мог бы предложить, — это психология, черная магия неверующих. И впрямь она доставляет больше удовольствия, чем коллекционирование марок.

— Благодарю, Виолат! Но есть проблемы, которые лучше всего решать так: подбросить монетку и поставить на орла или решку.

— Нет, — растерянно сказал Криспенховен.

— Почему нет?

— Я и дня не мог бы прожить, отдавшись на волю, случая.

— Он думает, у него проблем нет! — сказал Виолат и улыбнулся.

Криспенховен ничего не ответил.

Грёневольд посмотрел на красную сетку, разделявшую зал.

— Вы верите в разумный миропорядок? — спросил он.

Криспенховен сдвинулся на краешек стула и принялся выколачивать трубку.

— Вы будете разочарованы, — сказал он. — В порядок, каким его мыслит церковь.

— До сих пор?

— Да.

Грёневольд наклонился вперед.

— Простите, но мне иногда бывает трудно понять, как может еще кто-то в это верить — разве что на то будет воля божия! — сказал он.

— Я вас понимаю; но знаете, чего я не понимаю и никогда не понимал: как может человек хотя бы один день прожить жизнью нашего поколения без веры.

— Как можете вы прожить хоть день этой жизнью — и верить! — сказал Виолат.

Криспенховен сплел пальцы рук.

— Вы знаете, я не оцениваю себя так высоко, чтобы позволить себе оспаривать откровения религии.

— А если бы разум, этот наш порок, помешал вам, Криспенховен? — спросил Виолат.

— Тогда я пожертвовал бы им. И стал бы молиться.

— Потерять разум, чтобы найти веру! — сказал Грёневольд. — Это как раз то самое сальто, на которое я не способен, Криспенховен. И которому не хочу учиться. Я хочу всегда и повсюду сохранять разум. В том числе и в своем отношении к вере: да, здесь прежде всего.

— Что же вам мешает?

— Не получается. Уже не получается. Я не настолько глуп, чтобы предъявлять счет господу, Криспенховен, но я и не могу просто так перечеркнуть опыт своей жизни. Я не неверующий, но я верю с трудом. А никому вера не дается так тяжело, как тому, кто когда-то был легковерным, а потом поплатился за это. Я сохранил веру — в сомнение.

Виолат не переставал улыбаться — меланхолично и насмешливо.

— И что вы теперь намерены делать? — спросил он.

— Подбросить монетку: если виза придет до пасхи, я уеду! Если нет — останусь здесь.

— После всего — есть ли вам смысл оставаться?

— Во мне пробуждается энергия, когда другие чего-то требуют от меня, — сказал Грёневольд. — Когда они меня провоцируют на жизнь. Вот, например, эти.

Криспенховен и Виолат вместе с ним посмотрели вниз, на бар. Затемин и Шанко как раз пожимали руку бармену, потом сели за столик в самом углу.

— Самые трудные в вашем классе, — сказал Виолат.

— Вы так думаете?

— Во всяком случае, если не считать Рулля.

— Мальчик вызывает у меня тревогу, — сказал Криспенховен.

Грёневольд посмотрел на него с удивлением.

— Радуйтесь, что у вас в классе есть такой ученик.