Без очереди в рай

— Извини, придется попоститься. — Эдичка опять меланхолически кивнул. — Передай мне сигареты. В бардачке. — Закурив, я обронила как бы между прочим: — И как давно ты на наркотики подсел?

Хазаров, кажется, ничуть не удивился:

— С полгода как, — пожал плечами Эдичка.

— Практически с тех пор, как мы с тобой расстались?

— Примерно. Ты здесь ни при чем.

— Отрадно слышать. — Я наполовину утвердительно спросила: — Героин?

— А как ты думаешь? — Хазаров криво усмехнулся: — Сперва амфетамины, разумеется. Попробуй-ка в режиме сутки через сутки покрутись без допинга. Вот и подхлестнул себя разок-другой. А дальше — знаешь же, как это всё бывает.

— Теоретически. Скорее представляю.

Эдичка опять пожал плечами:

— Классика. Подсел, понравилось, уверен был, что слезу. Ну и пошло: сегодня еще раз, а завтра типа завяжу. У всех примерно так. В душе-то понимаешь — все так думают: ну, я-то, мол, не все, я, мол, совсем другой, у меня-то точно воли хватит. Все мы другие, пока не припрет.

— Но ты же врач…

— А толку-то с того? — Согласна, прозвучало глуповато. — Булгаков же «Записки морфиниста» не из пальца высосал. Так что я такой не первый, не последний. И именно как врач я понимаю, что наркоманов лучше не лечить, а сразу убивать. — Не спросясь, Хазаров тоже закурил, чуть помолчал, спросил: — Но ты ведь не об этом говорить хотела, правильно? — Я молча покачала головой. — Ну и о чем же?

— О смертях. Говоря точнее, об умертвиях.

«Убийства» я употреблять не стала.

— Даже так… — неторопливо затянулся Эдичка, — с чего ты… впрочем, ни к чему. — Эдичка опять немного помолчал. — Пусть так, допустим. Как же ты узнала?

— По-разному. Считай, что догадалась. Иногда и я соображаю… — Теперь уже плечами пожимала я: — Навряд ли это так принципиально. Главное, я знаю — это ты.

Хазаров на меня взглянул едва ли не насмешливо:

— И не боишься? Если я действительно маньяк, а?

Как ни странно:

— Нет.

Почему-то я и вправду не боялась. Я серьезно: в замкнутом пространстве, без посторонних глаз, в компании серийного убийцы (паче наркомана) страшно не было. И не только, кстати, потому, что я была уж так уверена в себе… впрочем, и в себе была я всё-таки уверена.

Он кивнул:

— Хоть это кое-что, — вновь угрюмо усмехнулся Эдичка. — Только вот жалеть меня не надо, хорошо?

Жалеть? Его? А ведь пожалуй что.

— Не буду.

Эдик раздавил окурок:

— Ну и как? Я так понимаю, должен исповедаться? С чего прикажешь начинать?

— С начала. Или как тебе удобно. Можно и с конца.

— С конца удобнее. — Он вынул из кармана пиджака потрепанный конверт. — Держи.

— Что это?

— Заявление в прокуратуру. Явка, так сказать, с повинной. Можешь прочитать.

Незапечатанный конверт на ощупь был довольно-таки пухлым.

— Не сейчас. — Я отложила Эдичкину писанину в сторону. — Ты расскажи мне сам, мне хочется… ну, скажем так, понять. С чего всё началось?

Он, помолчав, ответил:

— С эвтаназии…

Впрочем, далее — от третьего лица.

Всё началось с намерений, на Янин вкус, благих, пусть и при том отнюдь не бескорыстных. Официально эвтаназия у нас запрещена, что абстрактно несомненно правильно. А вот конкретно…

Конкретно это частный разговор. В условиях бессовестности здравоохранения любое милосердие — в том числе последнее — остается исключительно на совести врача. Коллегам о таких вещах не говорят — их просто иногда приватно делают.

Характерно, что не только деньги вдруг сподвигли доктора Хазарова сделать этот шаг, хотя, конечно, сидя на игле, Эдик в них отчаянно нуждался. И ведь даже и не деньги (не особенно большие за подобную услугу, кстати) вкупе с состраданием, без которого там, впрочем же, не обошлось, хотя как раз на нем Хазаров не настаивал. Похоже, что-то там при всем при этом было личное, толком Эдиком самим неоговоренное, но…

За неделю к этому больному Эдичка Хазаров попадал три раза. Ситуация была там безнадежная: неоперабельный онкологический старик, мучимый в придачу аритмией и сосудистыми спазмами. На свою беду больной пребывал в сознании, что с ним происходит понимал, знал о своем диагнозе. Ну и перспективы он, конечно, тоже сознавал.

Старика давно было пора сажать на наркоту, однако в этом-то и заключалась дикость ситуации. Больной жил не один — при пятидесятилетней незамужней дочери. Женщина, всерьез подвинутая на религиозной почве, оказалась яростной противницей наркотиков. Страдания отца ее не убеждали: Господь терпел и всем другим велел, в муках человек рождается и в муках умирает, и что Всевышний на роду кому-то написал, то всё без знаков препинания правильно. Что характерно, против остальных, неэффективных в данном случае, лекарств она не возражала: анальгин, так надо понимать, наш Бог благословил, а вот морфины-омнопоны — от лукавого. У старых дев бывает; тоже жизнь…

Совести религия не заменяет, вся религиозность без ума чревата подлостью. Впрочем, подоплека там могла быть вовсе не религиозная: мало ли за что могла бы захотеть так «отблагодарить» родителя дочурка? Не исключено, что даже и за дело. А почему бы нет? В чужой семье иной раз как в душе́ — в потемках иногда такие черти водятся!