Без очереди в рай

Еще приписано:

«Уж ты меня прости».

Затем подписано:

«Твоя двоюродная бабушка».

Да, Яночка.

Такие вот дела.

Толком алкоголь меня не брал — да я и не усердствовала, честно говоря, перехотелось как-то. Сестренке тоже много не пилось. Оно и к лучшему, мне кажется…

И то: две пьяных бабы — это не для публики.

Захмелеть слегка мы, впрочем, захмелели.

— Слушай, мать, а Нарчакова не могла чего-нибудь того, от старости приврать? — между рюмками поинтересовалась Лера.

— Не тот случай, — отозвалась я. — Мозги у нее работали своеобразно, но — работали.

— Точь-в-точь как у тебя. Говорила я, что вы похожи. — Сестренка фыркнула: — Нет, может же быть так!

— Всё может быть. Но не всегда бывает.

— Угу. Сама-то поняла?

— Не знаю.

— Тяжелый случай, — бормотнула Лера. — Рюмочку налить? Ты выпей, выпей, может, поумнеешь.

— Да я уже пыталась. Не берет.

— Н-да, это клиника.

— Иди ты…

— Не пойду. Ну, разве за добавкой.

— В холодильнике. И не страшно тебе водку пить с убивицей, а, мать?

Без малого сестренка оскорбилась:

— Иди ты!

— Не пойду. Помянем Нарчакову.

— Вот ведь — бабушка… Как надо говорить-то?

— Царство ей Небесное.

— Да, короче, со святыми упокой. Как думаешь, старушка заслужила?

— Не нам с тобой судить.

— И то. Не чокаясь…

— Аминь.

Мы чинно выпили.

Смешная штука — жизнь.

Иногда так вовсе обхохочешься.

— Однако, да: такие вот дела… — задумчиво произнесла сестренка. — Экий же выходит карамболь!

— Карамба — что?

— Что слышала. Ты дурочку не строй — это я у нас блондинка.

— Полная?

— Что?

— Полная блондинка?

— Ну… да.

— Ах, да.

Младшенькая хлопнула глазами:

— Но вообще я девочка хорошая. Несколько поверхностная только… — Характеристика Елизаветы Федоровны сестренку явно зацепила. — Я, кстати, до сих пор не поняла, откуда взялись эти, с автоматами?

— Я тоже.

— Тоже — что?

— Не поняла. Не знаю я, откуда они взялись. Будет случай, у Тесалова спрошу.

— Он тебе кто?

— Так. Просто человек.

— Ну, Янка, не темни!

— Ну, вроде как любовник.

Лера фыркнула:

— Понятно. Вроде как. Хрен тертый из Конторы, замечательно… Умеешь же ты связи заводить!

Н-да.

— Кто бы говорил. — Я спохватилась: — Извини, сестренка.

Сестренка отмахнулась с деланой беспечностью:

— Ты о Басмаеве? Промашка получилась. Хотя в постели он был, в общем-то, неплох. Прижимистым был, правда…

— Всё, проехали.

Сестра кивнула:

— Да. О мертвых — ничего… Но как ты их, а!

— Так уж получилось.

— Хотела бы я так уметь!

— Не надо. Ни к чему. Проехали, а, мать?

— Как скажешь, старшая.

— А так я и скажу.

— По водке?

— Надо бы.

Пилось, впрочем, впустую.

Обсуждать (а паче — заново переживать) перипетии минувших сумасшедших суток мне тупо не хотелось. Нарчакова бы меня, сдается, поняла. Сил не было. Эмоций, кстати, тоже: ни горечи, ни сожаления, ни печали, ни облегчения… короче, ничего. У кого-то было: скорбное бесчувствие. Оно, наверное, и есть.

Молчали мы с ней тоже о своем. Каждая о чем-то личном, собственном.

Мне было как-то зябко — на душе. Внутри как будто набухало понимание, что прежней я уже не буду. Никогда. Что-то для меня непоправимо изменилось, и с этим нужно будет научиться жить — и не сразу, надо полагать, и далеко не просто это у меня получится.

Стихи припомнились:

Как ты кружишь, ночная ослепшая птица,
Повторяя последний свой зрячий маршрут,
Словно хочешь о мертвое небо разбиться
И комком мятых перьев вернуться к утру.
Как ты плачешь над городом цвета горчицы
(В этот цвет сумасшедшие красят дома),
Словно что-нибудь может ужасней случиться,
Чем внезапно упавшая вечная тьма.
И безумие сверху — дождем или снегом —
Да не всё ли равно! — просто стылая ночь.
Но последний виток упирается в небо,
Завершаясь расплесканным лунным пятном.
И умолкнет, и кончится жуткая нота,
От которой попробуй с ума не сойти.
Только — память чужая слепого полета,
Оборвавшегося в середине пути,
Только — эхо всё кружит, от стен отражаясь,
Затихая в разверстом колодце двора,
Да на улицу гонит ненужная жалость,
Комом вставшая в горле за час до утра…

Не помню, правда, чьи стихи[29]…

Не суть. Сочтемся славою.

Еще из этой части вечера запомнилось:

Во-первых, Лерино:

— Придется ж хоронить…

— Кого?

— Да Нарчакову же!

— Нормально. Разберемся.

— Крива ты, мать.

— Я?! Ни в одном глазу!

— Оно заметно.

— Может, ты права. А ты?

— Я тоже. Врежем?

— Врежем.

— Принимается.

Мы дружно врезали.

И Лера — во-вторых: