Без пяти минут полдень

– Так именно этого вам желается знать? – оборвала домысел Девушка странным бесстрастным голосом.

– Ну да.

– Что ж, пусть будет так! – торжественно и как-то зловеще прозвучало обещание с бирюзово-охряной картины.

Что-то внутри Калерии дрогнуло, предчувствие говорило: не вздумай смотреть. Но любопытство-то вопило: ещё как надо!

Разом смолкли все персонажи полотен. Она ощутила их взгляды на себе, тревожные, но вместе с тем, жадно ловившие каждую секунду её жизни. Затем она скорее ощутила, нежели расслышала их прямой и чёткий совет: Не смотри! Закрой глаза!

Но, увы, стало поздно.

Как в замедленной съёмке сомкнутые молочные веки Девушки начали подниматься. Когда они полностью взлетели наверх, Калерия, наконец, увидела. Никаких глаз не было в помине, лишь белые, леденящие смертью дыры. И они затягивали Говорящую. Она и не заметила, как слетела со стула и припала к зеленоватой с позолотой раме. Белые, обжигающие лютой стужей глазницы цепко держали её. Девушка с клеткой скалилась улыбкой хищника, заарканившего желанную добычу, чью волю парализовала пустота слепых глаз. И тогда кенар неистово заголосил.

Внезапно Калерия оказалась в центре зала. Портреты больше не предостерегали, они вдруг принялись отделяться от своих тюрем-полотен, вылезали за пределы тесных рам, и зрелище оказалось выше разума смотрителя. Там, где художники остановили полёт мысли и кисти, противоестественная сила дорисовала всё необходимое на свой лад – костляво, вычурно, криво. Творения ползли, ковыляли, подпрыгивали, как лягушки. Все, кроме Откатчицы, которой повезло родиться цельной. Зал до краёв наполнился запахом масляной краски. Калерия закрыла глаза руками, надеясь хоть так отгородиться от фантасмагоричной реальности.

Они приближались к Калерии и требовали одного:

– Говори! Говори с нами! Поговори! Ты должна говорить!

Кто-то ухватился за хлястик жилета, дёргая и призывая:

– Очнись, Лерия! Говорящая, открой глаза и проснись…

– Проснись!

Калерия вскрикнула, дёрнулась, чтобы вырваться из той хватки и … упала со стула.

– Ну вот, испугалась? Сильно ушиблась?

Рядом стояла смотритель из соседнего зала. Она подала растерявшейся девушке руку.

– Ты уснула и снова говорила во сне. Это уже не первый раз, Лерия. Я услышала, как ты закричала и поспешила, пока никто из посетителей тебя не застал в таком состоянии. Не хотелось бы потом, чтобы на собрании нам всем из-за твоих кошмаров устроили разнос. Ты что, поздно ложишься, что не высыпаешься?

– Я… нет, высыпаюсь… просто они говорили, – вяло, спросонья оправдывалась Калерия, видя, что объяснять – пустое дело.

Изувеченные персонажи картин были на положенных им местах, немые и недвижные. В зале царила тишина.

– Значит, так, подруга: бери себя в руки. Никаких снов, тем более с криками, – предупредила соседка и ушла в свой зал.

Так, значит, всё это был лишь сон, кошмарный, но сон. Она вовсе не Говорящая.

Это открытие её немножечко разочаровало, но вспомнив финал сна, облегчение пришло на смену.

На другой день Калерию отрядили в другой зал, где царила совершенно иная эпоха – с героями в париках и помпезных золочёных нарядах. В первые часы ничего такого не происходило, но затем она различила сухой шёпот, затем слова, которые вскоре выстроились в длинные высокопарные фразы. Весть о Говорящей достигла и этих краев.

Гостинцы из отпуска

Она давно не была здесь. Четыре года казались ей уже веками, четырьмя далёкими столетиями, разделявшими «тот» Питер и этот.

Глаша приехала не одна, с мамой. Людмила Владимировна охотно дала согласие, если не сказать больше – выступила «за» всеми руками и ногами. Лишь бы сбежать из родного города пусть даже на неделю, забыть на семь безмятежных дней суету рабочих будней, отдохнуть от надоевшего и временами нестерпимо сварливого зудежа супруга-пенсионера. А Глаша? А она просто соскучилась по милому сердцу граду Петра и жаждала скорейшего свидания с ним.

И вот их путешествие началось с отбытием от местной станции в двухэтажном вагоне поезда, в купе на первом этаже. Глаша, конечно же, забралась на верхнюю полку, с кряхтением и чертыханием, потому что свет выключили двое других пассажиров, залёгших ранее, в Москве. Позже выяснилось: соседи оба мужеского пола, только один – русский, другой – китаец. Ещё позднее за стенкой кто-то протяжно, с надрывом принялся храпеть, да так, что перегородка дрожала. Шуму подбавляли поездные колеса: те с лязгом и воем давили металл рельс – это временами заглушало застеночный храп, изгоняя его, словно беса из одержимого, но спасительного сна не подгоняло.