Без пощады

Хорошо. Еще раз: «Внимание! Боевая тревога!» Точно, зашевелился, гад!

— «Дутыш», здесь «Лепаж». Как слышишь?

— Эээ… Здравия желаю, товарищ лейтенант! Что происходит?

— Дома поговорим. А теперь слушай приказ…

Парень был виноват. Но и техника подвела.

Лобановский выкурил сигарету многим раньше положенного срока, съел половину пайка, и его разморило. Он заснул, а автопилот — тот самый, который «надежный, как валенок», — тем временем тихонечко сдох. Вот и вся шарада.

Если бы не я — он бы не вернулся.

Жагров потом признался мне: «Знаете, лейтенант, а я ведь с первых секунд маневра понял, что Лобановский не отрабатывает поворот. Но решение мое было: строго соблюдать приказ, в эфир не выходить. И только когда я увидел, что вы отправились за Лобановским, не выдержал. Потеря двух истребителей прикрытия из четырех — это уже перебор».

Разойтись по каютам и вкусить заслуженного отдыха нам не дали.

— В случае необходимости вы должны быть готовы занять кабины за полторы минуты, — сказал Бабакулов. Ни один мускул не дрогнул на его бесстрастном азиатском лице. — Отдыхать придется прямо здесь.

— Где — здесь? — робко спросил вчерашний кадет Ташкентской Военно-Космической Академии по фамилии, кажется, Максимчик, любопытно озираясь. Не знаю, что он там, между флуггеров, рассчитывал увидеть — двуспальную кровать с водяным матрасом и тумбочку с уютным грибком светильника на ней?

— Здесь — это значит под флуггерами. — Бабакулов обвел ангарную палубу театральным жестом. — Ужин вам тоже принесут сюда.

Младшие чины авиатехнического дивизиона сработали оперативно. Перед каждым из нас появилась теплая пластиковая коробка с ужином, рядом — свернутый в рулет спальный мешок.

С разной степенью торопливости мои боевые товарищи принялись разворачивать мешки, открывать пакеты с бутербродами, коробки с салатами, судки с кашей и гуляшом. Я буквально слышал, как заработали слюнные железы 19-го отдельного авиакрыла (я все никак не мог свыкнуться с тем, что мы теперь 2-е гвардейское). Еще бы! Ничто так не стимулирует аппетит, как коллективные прогулки по безвоздушному пространству…

Захрустела упаковка. Зашипела минералка в пластиковых стаканах. Мои боевые товарищи бросились утолять естественные потребности своих изнуренных организмов. Но только не я. Я взял в левую руку спальник, в правую — ужин и отправился удовлетворять потребности духовные.

Я шел туда, где стоял флуггер Героя России Николая Самохвальского. Моего лучшего друга.

Что ж, я не сделал и трех десятков шагов — мы с Колей встретились на полдороге между нашими боевыми машинами. Под мышкой у Коли был спальный мешок. В правой руке — коробка с непритязательной эмблемкой: нож, вилка, бутылка.

— Я к тебе как раз намылился, — сказал Герой России Николай Самохвальский.

— А я к тебе.

Мы виделись уже после моего плена, на борту «Трех Святителей». Позавчера. И позавчера уже обнимались с ним.

Но в тот раз вышло как-то сумбурно, скованно, без пяти минут — фальшиво.

Мне нужно было срочно облетать латаный-перелатаный «Дюрандаль». Ему — к Бабакулову, уточнить какую-то мелочь в таблице позывных и опознавательных. Да оно и понятно: ведь война. Автоматический ответчик не сработает, ошибешься в устном опознавательном — и получишь из двенадцати стволов без предупреждения.

Так у нас с Колькой дальше «привет-привет» дело в первый раз и не пошло. Наверное, это всегда так бывает — эту истину я вынес еще из опыта общения с Иссой. Когда слишком долго ждешь встречи, встреча, как правило, получается искусственной, ледяной.

Но на вторую встречу это правило не распространяется. Холод, страх, недоверие — тот ли это самый Коля Самохвальский, у которого я нагло списывал на сопромате, который носил мне поджаренную собственноручно китовую печенку, когда я лежал в госпитале с воспалением легких, который одним взглядом мог меня успокоить, обнадежить, окоротить, — они ушли. Осталась только радость.

Мы расстелили матрасы у шасси его флуггера (решили все-таки пойти «в гости» к нему, в тихий угол), распаковали продукты, чокнулись стаканчиками с гранатовым соком. Закусили разноцветными пилюлями — сеноксом (наконец-то!), витаминами, микроэлементами.

Принялись за гуляш.

И все это молча. Чувствовалось, что и я, и Коля думаем об одном и том же. А именно — о том, как бы половчее начать разговор, чтобы, с одной стороны, он не вышел душераздирающим, а с другой — пустым.

Обоим было ясно: надо что-то спросить. Но что?

«Так тебе, Колька, дали Золотую Звезду за «Балх»?» Глупо. Да и спрашивал я уже.

«Ну что, скучал по мне?» — по-девичьи как-то.

«А ты изменился… Сделался таким сдержанным, сухим… Глаза вроде как больше сделались или это просто щеки опали?» — вот так сказать можно. Тем более что применительно к Коле это чистейшая правда. Глаза его, раньше ясные, водянистые, задумчивые, теперь вроде как светились изнутри черным огнем, словно бы ожили. И сдержанным он стал, и сухим.

Но только… Может, самому Коле эти перемены не в радость? Может, не хочется ему думать о той цене, которую заплатил он за то, чтобы измениться.