Без пощады

«А помнишь, как мы с тобой…» Вроде бы нормально. Но ведь именно так всегда и начинаются разговоры старых товарищей в фильмах про войну.

Когда пауза стала вызывающей, я наконец выдавил:

— Давно не виделись, Коля…

— Давно, Саша.

— Я очень боялся за тебя.

— А я, думаешь, нет? Когда через муромских посредников подтвердилась информация, что ты находишься в плену, я себе места не находил от радости. — Коля улыбнулся. Улыбка его была усталой, пасмурной, но все-таки настоящей. — Честно говоря, первое время народ был уверен, что ты погиб. Но я не верил.

Я кивнул. Так все всегда говорят, что «не верили». Хотя на самом деле просто «не хотели верить». От Коли, похоже, мое сомнение не укрылось.

— Думаешь, вру? Если бы так! Я тебе даже письма писал.

— Письма?

— Да, самые настоящие. Бумажные письма.

Я аж присвистнул. Бумажные письма… Мама моя дорогая!

Свое последнее бумажное письмо я получил лет десять назад. Да и было это никакое не письмо, а просто открытка от одноклассницы. «С днем рождения!» На открытке чванился заяц с огромной задницей и галстуком-бабочкой на мохнатой грудке. Заяц держал в лапах яркий букет несусветных цветов наподобие ромашек.

Как сейчас помню: пришла эта открытка от некрасивой девочки по имени Таиса. Она очень хотела, чтобы ее поздравление обрадовало меня и, возможно, открыло новую страницу в наших отношениях. Куда там! Я был глух как пень, я в гробу видел «отношения» с Таисой, и я выбросил открытку с зайцем, едва скользнув взглядом по старательно выведенным строкам…

— После рейда к Фелиции меня поощрили отпуском, — продолжил Коля, подливая себе минералки. — Рванул на Землю! Был в реабилитационном центре на Байкале. Красотища там, скажу я тебе… Ну да речь не о ней. Там, на Байкале, я много думал. О том, что случилось со мной. Все время гадал, что там происходит с тобой… Даже мысленно с тобой разговаривал, представляешь?

— Представляю, — сказал я. (Сколько раз я мысленно разговаривал с Иссой?) — И что же ты мне говорил?

— Да всякую ерунду, если честно, — хохотнул Коля.

— Неужели только ерунду?

— Не только… Я, например, рассказывал тебе про свою вынужденную на Фелиции. О том, что было потом. Даже как мне вручали Золотую Звезду описывал…

— Так давай их, эти твои письма! Прочту теперь! — решительно потребовал я.

— Как это — «давай»? Я их по-честному отправил, — скромно сказал Коля.

На мгновение на его лице появилось до боли знакомое мне по Академии выражение снисходительного недоумения. Вот спрашивает его строгий препод по аэродинамике: «А вы, Самохвальский, какую из четырех тем выбрали себе для углубленного самостоятельного изучения?» А он, с таким вот просветленно-вопросительным выражением, и заявляет: «Как это какую? Я ведь написал уже, что решил взять все четыре».

— Отправил? Но куда? — Мое недоумение тоже было искренним. Разве что совершенно не «просветленным», тут мне до Коли было далеко. — На деревню дедушке?

Собственно, для удивления у меня имелись основания. Дело в том, что последним моим постоянным адресом была казарма Северной Военно-Космической Академии. Архангельская квартира, в которой я жил до поступления, принадлежала, согласно документам, пропащей сестре моей Полине. И эта квартира уже два года как была продана (я даже помню, на мой счет поступали какие-то деньги — доля Полины)…

— Как это — «куда»? Господину Ричарду Пушкину. Город Симферополь, улица Нуреева, девяносто, строение три, комната четырнадцать, — отчеканил Коля. Память у него была по-прежнему феноменальной. Помнить такую несусветно полезную информацию после тех огненных адов, через которые довелось ему пройти, после «Атур-Гушнаспа» и охоты на ракетные мониторы…

— Что? Улица Нуреева? Ты что, послал эти письма моему папе? В Симферопольский театр музкомедии? — переспросил я, не веря своим ушам.

— А что мне было делать? Посылать письма в общежитие? — спокойно парировал Коля. — Больше никаких адресов Александра Пушкина мне, как я ни искал, найти не удалось… Да и что в этом плохого — ты же с ним иногда видишься, ведь так?

— Ну… случается иногда, — уныло промямлил я.

— Тогда чего ты переживаешь? Отдаст он тебе твои письма. Никуда не денется…

— Да он-то отдаст. Лишь бы они в этом ихнем содоме музыкальном не потерялись… — вздохнул я.

Мысленно я уже смирился с тем, что никаких Колькиных писем никогда не увижу, поскольку хорошо помнил: свой паспорт мой дорогой папа терял не менее десяти раз. И каждый раз — по пьяному делу.

— Ничего, бог не фраер, он все видит. Не потеряются, — заверил меня Коля. Облокотившись о колесо флуггера, он достал из нагрудного кармана пачку сигарет «Ява-200» и… закурил.

Курящий Коля — это что-то новое. А ведь сколько пилил меня, стервец, еще в Академии! «Черные легкие курильщика!.. Рак!.. Облитерирующий эндартерит!.. Ранняя смерть по собственной глупости!..»