Без пощады

А мы бы и рады «тю-тю», мы бы с милой душой… Но при предотлетном осмотре нашего «Камчадала» обнаружились свежие микротрещины в силовом наборе пилонов. С такими дефектами можно благополучно летать год, два, пять. Но можно и долетаться, причем при первом же нештатном маневре. А в военное время каждый второй маневр — нештатный…

Так «Камчадал» оказался в доке, а мы — не у дел.

Я курил тридцатую за день сигарету, размышляя о том, что ведь наверняка гостиница поименована так в честь бессмертной картины Ивана Шишкина.

И, выпуская сизый дымок местных муромских сигарет «Табачные» (были еще «Чабрецовые» и «Луговые»), улыбался, предвкушая встречу с очередной голографической копией шишкинского шедевра. Кстати, я уже давно заметил: хотя всякий российский школьник, по идее, должен знать, что сей живописный шедевр называется «Утро в сосновом бору», на деле в памяти народной знаменитое полотно навечно осело как «Три медведя». Надо думать, по аналогии с «Тремя богатырями».

Впрочем — и это выяснилось совсем скоро, — хозяева гостиницы вовсе не имели в виду Ивана Шишкина.

О том, кто такой Шишкин, они, похоже, вообще не подозревали.

Они имели в виду то, что имели, — трех мишек.

Их буро-коричневые, зубастые, чуток поеденные молью чучела — двое маленьких ластятся к мамке — стояли в холле неподалеку от регистрационной панели.

И, если бросить монету в специальную щель (такая монета на Большом Муроме называлась «полдензи» или «полушка»), гулко выли и глупо сучили лапами, изображая игривость.

Гостиница была недорогой и вдобавок «детской».

Раньше здесь жили в основном школьники-экскурсанты, которых заботливые Мариванны привозили на каникулы с Земли. Чтобы, значит, посмотрели, как оно в жизни бывает. Чтобы узнали, какова она, настоящая русская экзотика.

Детские экскурсии на Большой Муром больше не летали. Не до самоваров стало Мариваннам. Да и билеты подорожали сразу в двадцать раз, ведь на линии осталась только пара муромских пассажирских звездолетов — небольших, изношенных.

Специализированная гостиница с тех пор пустовала. Тут бы кстати было написать, что хозяева «Трех медведей» терпели колоссальные убытки и в отчаянии выли на луну, но нет: гостиница принадлежала городской общине, а общине, как это часто бывает, «все равно».

Гостиница стояла пустой, когда подвернулись мы. И общинное вече Новгорода Златовратного постановило: для братских солдат и офицеров площадей не жалко.

Гостиница была детской, поэтому в каждом номере стояло по три кровати — чтобы детям было кого мазать ночью зубной пастой.

Кровати были узкими и короткими — нам, взрослым, по колено. Мы с Ходеманном и Покрасом предпочитали спать на полу, расстелив куцые полосатые матрасы.

Большой Муром казался совершенно безумным. Сарафаны и кокошники в витринах универмагов, роботы-коробейники продают орешки и сбитень, по улицам снуют машины, расписанные под хохлому… Впрочем, к безумию тоже можно привыкнуть.

Я, например, привык.

Я уже не переспрашивал, когда грудастая горничная Прасковья за глаза величала чернокожего лейтенанта Хиггинса «черным мурином».

Я послушно крестился на образа, которые имелись в каждой жилой комнате (в нашей тоже — картонные, в окладах из золоченой фольги).

Я знал, что «обаятельный» здесь означает «способный наводить порчу».

Я даже начал называть терро «деньгой», занавески на окнах — «гарденами», а перекресток — «росстанью», как это было принято здесь, среди людей, объятых по самую крышу ретроспективной эволюцией.

Поначалу я, правда, боялся, что скоро и сам надену косоворотку и начну лопотать на старорусский лад. Но потом бояться перестал. Какой смысл?

Ходеманна, судя по всему, беспокоили те же проблемы. Безумие. Пустота внутри. Неопределенность будущего.

— Шайсе, камрад Саша! Ждание есть наиболее плохой случай. От ждания делается плохо в голове. Мысли подлетают в небо. Как у нездоровых! Ненужно высоко подлетают! Прямо к Бог! Поэтому надо, как это вы, русские, говорить, — приземляться! — рассуждал Людгер.

— Куда приземляться?

— Не куда приземляться! Чем приземляться! — таинственно откликался он.

— И чем ты предлагаешь приземляться? — настороженно спрашивал я. Психов я навидался с начала года — мама не горюй!

— Чем? Пивом. Водкой. Или напитком, как в такой бутылке!

— А-а, ты хочешь сказать, что нужно заземляться? — с облегчением вздыхал я.

— Разницы нет! — бодро отвечал Людгер, прихлебывая тридцатипятиградусную брагу «Особая». — Станешь со мной заземляться, Саша? — И он подмигивал мне со своего матраса.

— Спиться можно с такими заземлениями, — бурчал в ответ я и отворачивался к стене.

С Ходеманном и Покрасом я не пил. Вот не пил из принципа! Задолбали меня все эти пораженческие разговоры. Про «серьезность положения», «дурдом этот муромский», а равно и экзистенциально-стратегические обобщения вроде «пока мы тут ваньку валяем, наши Москву небось сдают»…

И с другими обитателями «Трех медведей» я не пил тоже. Лень было в сотый раз пересказывать подробности своего героического «побега» и выслушивать в качестве алаверды высосанные из пальца подробности их лагерных подвигов.