Без Поводыря

Мужички встретили нас более чем радушно. Даже водку было достали, так сказать — за встречу. Казаки глянули на меня угрюмо и отказались. Отговорились, что, мол, пакет в каторжный острог везут. А ну как что случится, а они под хмелем. Так и из полка выгнать могут! Викентий Станиславович — мужик строгий!

Разгадка такого, неожиданно доброго к нам отношения, лежала на поверхности. Черные ели и пихты, голые березы и сумрачные осины, выстроившиеся вдоль только–только отвоеванной у тайги тоненькой нитки новой дороги, напоминали извозным, что здесь все‑таки дикий край. Полный не слишком дружелюбного зверья. А волчья стая, голов этак в десять–двадцать, плевать хотела на топоры и палки сгрудившихся у костра мужичков. Сожрут, и фамилию не спросят! Серые в здешних местах — не чета тем облезлым собачкам, что в клетках зоопарков двадцать первого века сидят. Матерые, здоровенные твари! А у нас четыре ружья, да еще револьверы в придачу. С таким аргументом и зверь лесной спорить не посмеет.

За ужином и новости из губернской столицы узнали. Отговорились, правда, что уже неделю как Томск покинули, все послания по острогам да заставам развозили. Оказалось, что в городе уже голову сломали, в попытке отгадать — куда же это бывший губернатор делся. О том, что нас с Герочкой жандармы арестовать желают, никто и не ведает. Всех интересует другой вопрос — как «наш немчик» с новым, только–только назначенным губернатором, действительным статским советником, Николаем Васильевичем Родзянко уживутся?

И вот тут, как выяснилось, народная фантазия развернулась не на шутку. Мигом стало известно, что сам новый губернатор из помещиков. До манифеста чуть ли не пятьсот душ имел, и пять тысяч десятин пахотной земли. Отец его из военных. До полковника дослужился, а сам Николай Васильевич, все больше по чиновничьему делу. Последние восемь лет вице–губернатором служил. Сначала в Петрозаводске, а в 1859 году в Пскове. «Мы Пскопские!», едрешкин корень! Купчины нашенские, сибирские, по телеграфу со знакомцами своими связались, и выяснили, что будто бы, Родзянко этот, сильно мздоимцев да казнокрадов не любит.

— Немчик‑то наш, — совершенно серьезно разъяснял улыбающимся в густые бороды казакам, один из обозных мужичков. — Сам‑то мзду не брал, но и другим не мешал. Этот его, литвин носатый, даже и приплачивал с генеральского кошта писарчукам простым. При ём в городе чтоб не при деле мужик, так и нетути таких! Всем работу нашел. На стройке, али в порту, в Черемошниках. Видать, кому‑то поперек горла встало, что люд дышать стал, деньга в мошне завелася.

— Как Лерхова нашенского погнали, — тут же поддакнул другой. — В присутствие без пятиалтынного и входить боязно. Чернильные души как с цепи посрывались. Забоялися, что при новом‑то начальнике и подношения брать не дадут, и литвин больше приплачивать не станет. К хорошему‑то быстро попривыкли. Теперича только опасаются.

— Акулов‑то, старший который. Ну тот, что по морде от немчика на пожаре получил, а опосля у него же в Обчестве приказчиком стал. Так вот! Акулов давеча в Магистрате снова шумел. Кричал, что, дескать, надобно немца нашего пропавшего в Почетные горожане принимать. А Тецков ему — мол, странно это, что важный такой господин и вдруг исчез. Его, мол и жандармы сыскать не могут. Можа он уже и неживой, не дай Господь, в сугробе где–нето лежит, а мы иво в Почетные.

— А тот чего? Не в жисть не поверю, что Акулов да слово в карман спрятал!

— Дык и не спрятал. Прохоровский мальчонка… Ну того, что варежки из лосячьей кожи шьет… Ну с Болота! Во–о-от! Пацан‑то евойный в посыльных у Лерхова нашего служил, а там и гимназю закончил. Его писарем в Магистрат приняли, парнишка‑то с головой и буквы складывать мастер. Вот он батяне и пересказал, как Акулов‑то с Тецковым ор на весь Обруб подняли.

— Дык, а чего шумели‑то?

— Так Акулов все напирал. Вернется, дескать, бывший губернатор, куда он от усадьбы своей богатой денется?! Люди со всех краем на чудо такое посмотреть приходят…

— А Тецков чего?

— А, кричит — ну и вернется, нам‑то чего? А Акулов — глотка‑то у иво что труба Иерихонская — мол, а ну как новый начальник немчика нашего из Томска выгонять станет? А бывший‑то и тебе и мне и, почитай, всему городу, столько добра принес, что и сравнить не с кем. Как же можно‑то его выгонять?

— А этот, новый начальник, — решился поинтересоваться я, прикрыв, на всякий случай нижнюю часть лица башлыком. — Уж не родня ли нашему Родзянко, Николаю Павловичу? Тому, что советником при губернском правлении?

— Ага! — обрадовался мужичок. — Вот и обчество попервой так решило. Ан нет! Фамилия одинаковая, а род, видно, разный! Нашему Родзянке‑то теперича точно жизни не станет. Их ведь путать будут, а какому начальнику это по сердцу?

— Отчего же? — удивился я. — Одна фамилия — это же не повод…

— Ты, твое благородие, видно, за старшего у вас? — прищурился политически подкованный извозчик.

— Вроде того.

— Поди, и чин имеешь? Хорунжий, али сотник?

— И что?