Без Поводыря

Томск вообще теперь мало напоминал тот захолустный, полусонный городок, в который я прибыл в апреле 1864 года. Даже не считая того, что население увеличилось наверное уже как бы не вдвое, так и ритм жизни теперь официальной Сибирской столицы кардинально изменился. Везде стройки, по улицам — вереницы телег груженых кирпичом или досками. Стаи снующих чиновников в мундирчиках и со скоросшивалками в руках. Множество разодетых по последней моде дам, бывших еще год назад обычными чиновничихами опасающимися лишний раз нос из дома высунуть. Купцы, приказчики, грузчики. Околоточный при параде на перекрестке. Люди, способные уделить время распиванию кофия в любой из десятка появившихся как‑то вдруг кофеен. Запахи сдобной выпечки из булочной и чего‑то непонятного, иноземного, из китайского магазинчика. Извозчик–лихач, обещающий за пятиалтынный провезти на огороженную и охраняемую общественную стройку «Двухкопеечного» вокзала…

И, как снисходительно выразилась моя соседка по дивану в экипаже, Наденька Якобсон — милая провинциальность. Все всех знают и со всеми здороваются. Полагается приличным крикнуть, чуть приподняв шляпу, с другой стороны улицы, что‑нибудь вроде:

— Доброго утречка, Герман Густавович!

— И вам того же, Николай Наумович, — киваю в ответ. Тюфин с каким‑то незнакомым, хорошо одетым господином за столиком на обширной веранде летней ресторации. На август назначил… ну назовем это — слетом виднейших купцов региона. Ожидались гости из Красноярска, Екатеринбурга, Оренбурга и Семипалатинска. Начавшееся строительство железной магистрали затронет всех, хотят они того или нет. Старый, неспешный, патриархальный уклад окончательно отойдет в прошлое. О том и намерен был им сказать. А еще о том, что «кто не с нами, тот против нас». Или мы станем обустраивать край вместе, или кое‑кто будет вынужден поехать жить куда‑то в другое место. И это я не себя имею в виду.

Впереди, в другой карете — Великая княгиня с фрейлинами. Едем по улицам, так сказать, караваном. Так охране проще. Большая часть военных, под командованием генерала Иващенко, отправилось ловить польских бандитов. В Томске десяток бородатых казаков только и остался. Ну еще личный конвой принцессы, конечно. Так что, если кому‑то приходила в голову идея выехать в город, приходилось так и передвигаться — всем вместе.

В тот раз, посещали преосвященного Виталия, епископа Томского и Семипалатинского. Старичок совсем плох. Бледный, чуть не просвечивающийся, ссохшийся весь какой‑то. Только глазенками злобно на меня зыркал. С тех пор, как мы ему возможность интригами заниматься ампутировали, он меня люто ненавидит. Были бы силы — мог бы и в горло вцепиться. Это он Дагмар с девушками улыбается, щебечет что‑то своим птичьим голоском. А в меня такие молнии глазами мечет — был бы колдуном, насквозь бы прошиб.

Не может. И сказать мне ничего не может. Я не православный, и бумаги, подтверждающие его участие в попилах выделенных на строительство общежитий для семинаристов, у меня в сейфе хранятся. И если б не цесаревна, он бы меня и на порог не пустил. Помирает ведь. Одной ногой, можно сказать, на Том Свете уже, а нет. Яриться. Так похоже, со злобой в сердце на меня, и уйдет за грань.

Дагмар плакала. У меня в груди что‑то сжалось, от первой же капельки из ее глаз. Она добрая. Всех любит, и ее все любят. Девушки букеты полевых цветов каждое утро приносят, венки в карету забрасывают. Матери детей в ее честь называют. Она и Виталия, редкостного гниду и интригана, жалела. Тот ей что‑то о благословлении Господнем, о Провидении. А она просто и искренне, как человек человека, безо всякой этой церковной шелухи.

Я раньше часто ею любовался. При каждой встрече. Тогда вот только, тем утром, глаза на принцессу поднять боялся. Не знал, что увижу в этих карих омутах, и до ужаса, до дрожи в коленях, пугала меня возможность высмотреть там равнодушие. Холод. Презрение. Я полночи, после ее ухода, промучился. Все думал — как оно все дальше может обернуться.

Она пришла сама. Одна, босая, в домашнем капоте с накинутой на зябкие плечи мантилькой. Маленькая и трогательная до слез, в попытке издавать как можно меньше шума, проскользнула, едва приоткрыв дверь, ко мне в спальню. И сразу, разглядев только кровать, юркнула ко мне под одеяло. Зашептала жарко, касаясь губами уха, и путая в волнении русские, французские и немецкие слова:

— Молчите только. Молчите. Иначе я сама испугаюсь того, что делаю. Поверьте только прежде, и примите, что это надобно сделать. Что так лучше будет!

Прижалась ко мне всем телом, боящемуся шевельнуться, давая понять, под домашней одеждой на ней ничего больше нет.

Я не знал, что и думать. Первой мыслью было, что это какая‑то изощренная провокация. Что сейчас с грохотом распахнуться обе створки дверей, и в спальню ворвутся люди с фонарями и дубинами. И поволокут меня, за покушение на честь Великой княгини, в кутузку. А потом и на плаху.