Без права на... (СИ)

Усманчик живет на спецу. Он здесь бесчисленное количество лет и отсюда не торопится. Забирать его некому, и он знает, что в интернате ему будет хуже. Здесь он как приблудная собака бродит весь день и всю ночь по отделению, виляя медперсоналу хвостом и играя из себя ребенка. Он лижет задницу каждому, кто что-нибудь может ему дать, постоянно клянчит у санитарок куски с их стола, чай и сигареты. Женщины жалеют бедолагу и подкармливают его. Вид у него жалостливый, как у побитой собаки, но в глазах сидит затаенная злость. На спец с общего отделения он попал за то, что сломал руку больному.

Усманчик чифирит, закидывается целыми стопками циклодола и карбомазепина, и уже привык к такой жизни. Так же, как и я, он занимается куплей-продажей товара за чай, помогает санитарке раскладывать сигареты больных. Давно заметили, что сигареты пропадают, что Усманчик курит в туалете дорогие сигареты, но убрать с раздачи сигарет его никто не решался.

Я решился на это, не выдержав очередной пропажи четырех пачек. И у меня получилось. Молоденькая санитарка Гульнара, ведавшая раздачей сигарет вполне согласна со мной, что Усманчик банальная «крыса» и устала от жалоб больных. В то время я уже заработал в отделении репутацию порядочного человека, и раздачу сигарет предложили мне. Я согласился, и сигареты больше не пропадали до той поры, пока я не выписался.

В чем заключалась наша с Гульнарой работа? Ее – сидеть и наблюдать за мной (а впоследствии она и этого не делала), а моя – помнить у кого сколько сигарет, в каком отделении шкафа его мешок, раскладывать сигареты и раздавать их по утрам больным (пачка – норма, но очень часто меня просили вынести пару пачек, а иногда и два блока. Совершенно бесплатно я обычно соглашался и выносил сигареты. Я знал – они пойдут на чай, а чай это на спецу святое).

В среду, раз в неделю, после обеда и свиданок мы раскладывали принесенные больным сигареты по личным мешкам больных, которые хранились в запиравшемся шкафу, затем доставали из мешков по семь пачек сигарет на человека, подписывали их и раскидывали по пачке в семь приготовленных коробок – на неделю, до следующей среды. Так как больных в отделении много, то весь процесс продолжался не меньше часа. Затем в коробки кидали записки с названиями дней недели, и Гульнара могла идти домой.

Вообще Гульнара молодец. Она таскает из дома чай «просто так», иногда приносит для больных, конечное «избранных» и пиво, которое они пьют в столовой после ужина. Молодая девушка не боится ни выговоров, ни увольнения – с ее внешними данными и умом ей нетрудно будет найти новую работу. Гульнара не замужем и, по-моему, смотрит на некоторых больных, как на кандидатов в спутники жизни.

Каждое утро я брал со склада коробку с сигаретами и, выложив их на стол, сортировал по палатам. Сложив стопками сигареты, я обходил палаты вкруговую и совал еще полуспящим больным их пачки.

Жалобы на пропажу прекратились, сама пропажа тоже.

- Очки отъехали! – ржет весь туалет. Это Очко в который раз уронил свои ломанные-переломанные очки на резиночке с одним стеклом в унитаз. Хохот стоит такой, что хоть святых выноси. Не смеюсь только я – сегодня у меня и еще нескольких человек выписная комиссия.

Ждут председателя комиссии – доцента с Владивостокской. Тогда еще и я ждал комиссию, строил планы, питал надежды на скорейшую выписку.

Приехал доцент – маленький сухой старичок, почти не выпускающий сигареты изо рта. Они с Алексеем Ивановичем и Аннушкой проходят в кабинет заведующего. Эти трое и есть выписная комиссия.

Если честно, перед первой комиссией волновался так, что поджилки тряслись. Надежда вырваться на волю была так сильно, что перебивала разумное отношение к ней. Здесь люди находились по три, пять, семь и более лет, вовсе не ожидая выписки. Уйти с первой комиссии удалось только одному богатому бизнесмену, «завалившему» свою благоверную из «винчестера» за супружескую измену.

Нас выстроили по списку возле кабинета и вызывали по одному. Выходили оттуда подозрительно быстро. Ответ на вопрос: выписали - не выписали был у всех один.

- Болт!

- Борода!

- Еще пол года!

Наконец зашел и я.

- Разрешите войти!

- Проходите.

Доцент покопался в моих бумагах.

- Голоса были?

- Нет.

- Ночью спите?

- Да.

- Все, можете идти. Мы продляем вам срок еще на полгода.

Еще ничего не поняв, я уже выхожу. Комиссия, которой я так ждал, пролетела незаметно, равнодушно и бессмысленно. Это фарс, настоящий фарс, а не психиатрия.

Такой же фарс продолжался и на последующих комиссиях, кроме той, последней, с которой меня выписали. Ушел от рака легких в мир иной старичок-доцент, его сменила высокая строгая женщина с волевым лицом, но ничего не сменилось в комиссии. Я уже понял – по закону положено, значит проведем вам комиссию, но выпишем не по состоянию вашего здоровья, а тогда, когда сочтем нужным.