Без права на жизнь

Выспаться мне никто не дал. И какой может быть сон в СИЗО? Куда меня благополучно перевёл начальник оперчасти. Сука! Хотя, что с него взять? Боится за свою жопу и прикрывает, как может, лишь бы не выперли со службы. Удручающий вид камеры навевал тоску и уныние. Едва мерцавшая лампочка, ватт на сорок, над входной дверью, не вселяла в постояльца даже малейшей тени надежды. Полумрак. Стальная дверь, чёрные от копоти стены и потолок. Холод, сырость, клопы. Постоянная вонь с параши едва сдерживала рвотные позывы. Скручиваясь как бублик, я лежал на шконке, пытаясь согреться, и вспоминал свободу. В бетонной шубе иногда осуждённые прятали спички и сигареты. От безделья я принялся ковыряться ногтями в мелких трещинах в стене в поисках курева. Увы, но все мои старания оказались напрасными. Видать был шмон, при котором «петухи» выгребли всё, что было спрятано предприимчивыми сидельцами. Подтягиваясь к маленькому окну, я вдыхал прохладный воздух, и безрадостно смотрел сквозь металлическую сетку на хмурое небо. Как там Михо? Справится один? Чтобы согреться сделал с десяток приседаний и услышал, как в коридоре загремели стальные бочки. Завтрак. Уже лучше. В дверях была небольшая щель, через которую можно было разглядеть, что твориться в коридоре. Запах каши с тухлой рыбой моментально «убил» чувство голода. Когда кормушка открылась, я взял алюминиевую кружку, с едва тёплым чаем, пайку хлеба, от каши отказался. Баландёр, молодой парень, лет двадцати, не удивился моему отказу, от столь «сытного» завтрака и, подмигивая, когда на секунду вертухай отвернулся, вытащил из-за пазухи пакет и бросил на пол. Потом резко захлопнул кормушку, и потащил дальше телегу с баландой.

Поднимая пакет, я увидел, что он плотно запечатан, под плёнкой была бумага и ручкой написан номер пять. Моя камера. Разрывая зубами пакет, я обнаружил внутри с десяток сигарет, спички, ароматно пахнущий индийский чай, и короткую маляву. Пробежавшись глазами по мелким буквам, порвал записку и тут же выбросил. Это был грев с зоны, и закуривая стал искать глазами куда спрятать своё богатство. Идеальным было место над дверью, там, где висела лампочка. Пошарив рукой, с лёгкостью снял металлическую сетку, и в углубление стены бережно сложил сигареты и чай. Если мне не пригодится, то кто-то всё равно сможет найти, и уже не таким будет грустным пребывание в одиночной камере. Потом поставил всё на место, и довольный работой, уселся на нарах. Неожиданный стук застал меня врасплох. Сосед за стенкой барабанил кружкой и вызывал на разговор. Я подошёл к двери и прислушался.

— Пятая хата, опа-ря, грев на базе?

Хриплый, незнакомый голос требовал ответа.

— Да-да, порядок, благодарю!

— Сам откуда, братуха? Я, как слышал, тебя сегодня упаковали. На сколько суток?

Всё тот же голос не унимался, ждал ответ.

— Пока не знаю, жду.

— А шо там за кипишь на восьмом бараке?

— Долго рассказывать.

— Так я никуда и не тороплюсь, братан. Слышали мы здесь, что «Михо» пропал, ты не в курсе?

— Нет, дружище, не в курсе.

Мне не хотелось продолжать этот разговор, и я крикнул:

— Расход, дружище, потом побазарим.

— Давай, давай, отдыхай, — услышал я в ответ, и наконец смог спокойно утолить голод хлебом с чаем. Держать меня могли здесь сутки, не больше. После чего обязательно должны были поставить в известность постановлением, под личную роспись, о нарушении режима и сроке пребывания в СИЗО. Чуть согревшись, я не заметил, как задремал и проснулся от того, что дверь открылась, и появился ДПНК.

— На выход, Дёмин, не задерживайся.

Меня ответили в штаб, где усадили на стул в кабинете, и сказали ждать. Такое впечатление было, что вот-вот должны вынести смертный приговор и расстрелять без суда и следствия. За дверью послышались голоса на повышенных тонах, и я с радостью узнал голос Ткачёва. Он кого-то матерно ругал и грозился выгнать с работы. Стрельцов показался первым в кабинете, за ним разгневанный Ткачёв. Не обращая на меня внимания, Ткачёв продолжал свою гневную тираду, чем ставил в неловкое положение опера. Тот кривился, отнекивался, и боялся схлопотать кулаком от Ткачёва по физиономии. Меня переполняло чувство неподдельной гордости, и хотелось вскочить ногами на стол, и как горилла забарабанить кулаками в грудь.

— Я последний раз повторяю, Олег Витальевич, этот человек числится за моим ведомством. И я вам запрещаю его трогать, и всячески ставить палки в колёса.

Ткачёв протянул мне руку, и крепко пожал. Моя физиономия сияла, как новогодняя гирлянда, и набрав в лёгкие воздуха, я едва не закричал: «Служу Отечеству», но вовремя сдержался.