Без приглашения

Может, и правда не осталось этого закона, однако всякий кубачинец и всякая кубачинка помнят о нем. И я помнил. Не знал, вернется ли ко мне Мадина.

Я прошел мимо старого Мадининого дома — спотыкаясь, прошел. Билась в голове мысль: «Один, один ты остался…»

…Серебро сдал на склад — куда мне было деваться. Обломки своего голубя сдал, думать о нем больше не мог. Тут кто-то подошел, обрадовать захотел:

— У Каймараса поднос не приняли.

— Ну и что?

— Давай скорей своего голубя!

Я не ответил, пошел дальше. Куда мог пойти? «Эх, если б Юсуф с его мотоциклом!» Не скрою — мелькнуло такое желание.

Каймарас встретился:

— Не сердись, Хартум, я, правда, думал, что ты серебро пропил. Потому и говорил…

— Ты дурак, Каймарас!

— Даже умный может глупость сделать. Вот ты меня ударить хотел, убить…

— Разве убить тебя — глупость? А, Каймарас?

Чтобы отцепиться от него, я толкнул дверь библиотеки. Каймарас сразу отстал. Он книг как огня боится. А мне что делать в библиотеке?

— Дайте, говорю, пожалуйста, альбомы всех, какие есть у нас в Советском Союзе, художественных комбинатов.

Разложил в читальне на большом столе, закрылся альбомами. Сперва ничего не видел, пятна какие-то перед глазами. Но понемногу стал понимать. Вещи, вот они — фотографии браслетов, колец, ожерелий, сахарниц, пудрениц, пряжек, подстаканников, вазочек, бокалов, кинжалов, конфетниц, подсвечников. Ташкентский, Ереванский, Московский, Рижский, Ашхабадский, Фрунзенский комбинаты…

Я жадно стал смотреть… И любовался, и плевался — всякое было. Сколько дивных, изумительных и сколько безвкусных, нелепых вещей! Но вот я таллинский взял альбом. Я раньше думал, в эстонских работах совсем нет орнамента. Увидел вазы, подсвечники, массивные браслеты, ожерелья. Старинные — почти все с орнаментом. Ничуть не похож эстонский орнамент — резкий, четкий. И с каждым годом, чем ближе к нашему времени, меняется форма: отказываются эстонские мастера от симметрии. И от кружев орнамента, и от повторений. Все новое вносят, с каждым годом шире и шире смотрят. Я так удивился: пейзаж на брошке. Деревья, дома. Я смеяться стал, радостно стало смотреть. Не только пейзаж — рыбак с трубкой, мальчишка бежит, девчонка в полосатой юбке смотрит на меня двумя точечками.

Забыл свои беды — смотрю, смотрю… Руки зачесались, работать захотел. Попросил у библиотекарши бумагу и карандаш.

Первое, что сделал, — Мадину нарисовал и узнал. Без орнамента нарисовал. Стал маленькую делать Мадину — лицо получалось сердитое… Нет, не любит меня Мадина! Я скомкал, бросил.

Курьерша прибежала.

— Вот ты где! Иди скорей, Хартум, тебя директор зовет.

И опять у меня ноги стали дрожать, опять стал несчастным.

В кабинете никого, кроме директора, не было. Он руки не подал. Стал ходить туда-сюда. Вздыхал. Будто ему тяжело, а не мне.

— Ну хорошо, голубя ты бросил. А где сахарница? Обещал отцу помогать. Где, спрашиваю тебя, сахарница?

Не кричал — хуже, чем кричал, с презрением говорил:

— Вдохновенный художник, что скажешь, а? Молчишь…

Он еще много сказал слов. Напомнил, что я комсомолец.

— Иди! Сейчас же принимайся за сахарницу. Впереди еще несколько дней…

Не поднимая глаз, я ответил:

— Сахарницу делать не стану!

— Что-что?!

— Не могу!

Директор тогда поднял голос:

— Пьянствовать можешь, дурака валять можешь, по горам гулять… Думаешь, не знаю, как ты вел себя в монтировочном цеху? На первый раз объявляю выговор. Завтра же отправляйся на старое место, берись за подстаканники!

Я повернулся, хотел уходить. Тут открылась дверь — вошел секретарь комсомольского бюро Али, с ним еще двое ребят. Али нес в руках голубя. Я чуть не закричал: это был мой голубь.

— Ну-ка, ну-ка! — Директор обошел меня, как неодушевленный предмет. — Показывайте, что у вас получилось.

Взяв из рук Али моего голубя, директор чуть не уронил его. Я успел подхватить. Голубь был горячим, его только что вынули из опоки.

Сам того не желая, я начал рассматривать его. Вот только что вылупился — горячий, живой.

— А ну, отдай! — приказал директор. — Ты-то тут при чем?

Ребята, все трое, рассмеялись. Они совсем не зло рассмеялись, я это слышал. Но все равно. Меня будто кипятком облили.

— Вы не имеете права! — закричал я.

Еще громче стали смеяться. Я и сейчас слышал, что злости нет в их смехе. Директор тоже пустился хохотать.

— Эх ты! Творец! Ты же бросил свою модель…

— Мне она не нравится…

— Значит, отказался? А нам всем нравится, и ребята все сделают сами. Эскиз у нас есть. Утвержденный художественным советом эскиз бывшего мастера Хартума Хартумова… Впрочем, если не станешь кобениться, ребята, может, и тебя допустят. Как вы, товарищи?

И тут я опять задрожал, закипел, стал кричать:

— Вы же… Вы сами говорите, что мой эскиз. И модель тоже моя. Я автор, я, я! Не желаю, чтобы появлялся на свет этот старомодный… видеть не хочу. Вообще в такой манере работать больше не буду. Отдайте моего голубя! Я сделаю лучше, я успею…

Директор показал мне на дверь.

Секретарь комсомольского бюро Али крикнул вдогонку:

— Бежал Хартум быстрее лани!..