Без семьи

Твоя кормилица вдова Барберен".

"Милая матушка Барберен, - с грустью подумал я, - как она добра ко мне! Она любит меня, ей кажется, что все на свете должны любить меня так же, как она".

- Что за славная женщина, - сказал Маттиа, - она и про меня вспомнила! Но если б она даже забыла обо мне, я все же очень благодарен ей за письмо. Здесь все так подробно описано, что господину Дрисколу не следует ошибаться, перечисляя вещи, бывшие на тебе в тот день.

- Он мог позабыть их.

- Нельзя забыть, во что был одет пропавший ребенок, раз по этой одежде надеешься его найти.

Мне очень трудно было спросить у отца, как я был одет в тот день, когда меня украли. Если бы я задавал вопрос без всякого умысла, все было бы просто, но тайный мой замысел как раз и делал меня застенчивым и робким.

Но вот однажды, когда холодный дождь заставил нас вернуться домой раньше обыкновенного, я набрался храбрости и завел разговор о предмете, вызывавшем во мне такую мучительную тревогу.

При первых словах отец пристально посмотрел мне прямо в лицо, как он это делал обычно, когда его задевало то, что я ему говорил. Однако я выдержал его взгляд лучше, чем предполагал. Он быстро подавил свой гнев и улыбнулся. Правда, в этой улыбке было что-то жестокое, но все же он улыбался.

- В моих розысках мне лучше всего помогло то. что я мог точно описать одежду, в какую ты был одет, - произнес он. - Кружевной чепчик, полотняная распашонка с кружевами, одеяльце и платьице из фланели, шерстяные чулки, вязаные башмачки, шубка с капюшоном из белого кашемира, с вышивкой Я очень рассчитывал на метку "Ф. Д.", то есть Фрэнсис Дрискол. Но метки были предусмотрительно отрезаны той, которая тебя украла; она считала, что это помешает тебя найти Пришлось предъявить твое свидетельство о крещении, его мне вернули, оно у меня здесь.

И он с необычайной любезностью начал рыться в ящике, а затем подал мне бумагу с печатями

- Если вы разрешите, пусть Маттиа мне ее переведет.

- Охотно разрешаю.

Из перевода, который кое-как сделал Маттиа, я узнал, что родился в четверг 2 августа и был сыном Патрика Дрискола и его жены Маргарет Грэнж.

Каких еще доказательств можно было требовать!

Тем не менее Маттиа, по-видимому, этим не удовлетворился. Вечером, когда мы ушли в нашу повозку, он снова приник к моему уху, как он это делал всегда, когда ему нужно было сообщить мне что-нибудь по секрету, и прошептал:

- Хочешь, я тебе скажу одну вещь, которая не выходит у меня из головы? Ты не ребенок господина Дрискола - ты ребенок, украденный им.

Я хотел возразить, но Маттиа уже взобрался на свою койку. Если б я был на месте Маттиа, я бы так же фантазировал, как он, но я не мог себе этого позволить, поскольку дело касалось моего отца.

Что может быть ужаснее сомнений! А я сомневался во всем, хотя и не хотел сомневаться. Был ли этот человек моим отцом? Была ли эта женщина моей матерью? И вся эта семья - моей семьей?

Мог ли я предполагать, что когда-нибудь буду горько плакать оттого, что у меня есть семья!

Как узнать правду? Я был не в состоянии разрешить мучившие меня вопросы.

На сердце было бесконечно тяжело, а между тем приходилось петь, играть веселые танцы, смеяться и паясничать. Лучшими днями для меня были воскресенья, потому что по воскресеньям музыка на улицах Лондона запрещалась и я мог спокойно предаваться печальным мыслям, гуляя с Маттиа и Капи.

Я мало походил теперь на того мальчика, каким был еще несколько месяцев назад.

В одно из воскресений, когда я собрался уходить с Маттиа, отец остановил меня, сказав, что я ему понадоблюсь, и отправил Маттиа гулять одного. Дедушка мой находился в своей комнате, мать ушла куда-то с Энни и Кэт, а братья бегали по улице. Дома оставались только отец и я. Около часу мы были одни, а затем в дверь постучали. Отец пошел открывать и вернулся в сопровождении мужчины, который совсем не походил на его обычных посетителей. Это был хорошо одетый господин с надменным и скучающим выражением лица; на вид ему было лет пятьдесят. Больше всего меня поразила его улыбка: движением губ он обнажал все зубы, белые и острые, как зубы молодой собаки, и трудно было понять, хочет ли он улыбнуться или укусить.

Разговаривая по-английски с отцом, он поминутно смотрел в мою сторону. Но когда встречался со мной глазами, тотчас же отворачивался.

Поговорив несколько минут, он перешел с английского на французский, на котором объяснялся свободно и почти без акцента.

- Это тот самый мальчик, о котором вы мне рассказывали? - спросил он отца, указывая на меня пальцем. - Он кажется здоровым и крепким.

- Отвечай же, - обратился ко мне отец.

- Ты вполне здоров? - спросил меня господин.

- Да.

- И никогда не хворал?

- У меня было воспаление легких.

- Так! Как же это случилось?

- Я провел ночь на снегу в большой мороз. Мой хозяин замерз, а я заболел воспалением легких.

- И давно это произошло?

- Года три назад.

- И не было никаких осложнений после болезни?

- Нет.

- Ты не чувствуешь порой утомления, слабости, не потеешь по ночам?

- Никогда.