Без семи праведников...

На исповедь он пошёл не от веры, но от внутренней муки, вспомнив, что когда-то, в ещё чистые годы отрочества это помогало, облегчало душу. Теперь он понял, что исповедь подлинно облегчила только душу. В итоге заныло сердце. В эти дни он заходил к Гаэтане на несколько минут и всякий раз понимал, что это невыносимо: Альмереджи не знал, как себя вести с такой женщиной, по-дурацки робел и совсем извёлся. Каждый вечер он обещал себе, что больше никогда туда не пойдёт, но утром ноги снова несли его к Гаэтане. Это было проклятие. Ладзаро, бросая на неё вороватые взгляды, запомнил и вбил в память каждую черту его лица, пытаясь понять, что привлекает его в ней, что так заворожило? Он ведь не любит её… или… любит? Неужели это страшное, тягостное ярмо, гнетущее чувство зависимости и околдованности, связанности по рукам и ногам, мука и боль, непереносимая пытка — это… это и есть любовь? Он не хотел… не мог выносить этого. Ему не нужна такая любовь!

Как бы не так, Ладзарино. Уйти он не мог. Он ничего не мог. Ничего. Только прийти, бросить на неё мимолётный взгляд, закусив до крови губы от нестерпимой боли и уйти. Ладзаро радовался, что она не гнала его, и, поглощённая своим горем, едва замечала.

Ладзаро никогда не любил женщину — цельную и живую, но ароматные волосы, нежные руки, глаза, грудь вызывали безумное влечение, иногда, реже, его влекло к обаянию ума, но женщины дробились и распадались в его глазах на «прелести», он не нуждался во всецелой женщине. Он был влюблён в слишком многих женщин, но ничего не знал, да и не хотел знать ни об одной из них: это было ненужным. Бездумные и пустые связи давали лёгкое наслаждение и ничем не обременяли. Он гасил своё одиночество и неприкаянность в наслаждении и получал иллюзию счастья. Большего ему и не требовалось.

Ладзаро понимал, что любовь Гаэтаны потребует всего, а он… раньше ему казалось, он не готов отдать себя. А оказалось, ему просто нечего отдавать. Он был растрачен и пуст, как кошель нищего паломника, когда-то направившегося в Иерусалим, но застрявшего в придорожном трактире. И если раньше ему было противно всё вокруг, то теперь его начало просто мутить уже от самого себя. Альмереджи едва не выл.

Ладзаро побрёл к Гаэтане. Стало чуть легче. Постучал в комнату синьорины, заметив, что пока шёл сюда, дурнота прошла. Тут он вдруг увидел, что Гаэтана, бледная и странно тихая, молча в упор смотрит на него. Смущение Альмереджи сменилось растерянностью, растерянность — испугом. Она рассмотрела его лицо.

— Вы больны, Ладзаро? — голос её был глубок и странно глух.

Он не сразу понял.

— Что? Я? Болен? Нет. Нет, здоров.

— Почему вы так бледны?

Ладзаро пожал плечами. Она отстранённо спросила:

— Убийцу Антонио ещё не нашли?

— Нет, — Альмереджи проглотил комок в горле, — не нашли. — Он обрадовался, что она выбрала эту тему для беседы, и заговорил свободнее. — Но Грандони предположил, что в основе убийств — мошенничество с земельными участками в Пьяндимелето. Он считает, что убийца раздобыл яд, опробовал его на Лезине, — пояснил он, — потом принялся предлагать состоятельным людям купить замок через банкира-посредника, и находил покупателей. Цена немалая — девятьсот пятьдесят дукатов. Убийца взял деньги с Черубины, потом с Джезуальдо, с Комини и, видимо, с Антонио. Оформлял покупку, получал сумму наличными, потом предлагал выпить за удачную сделку — после чего травил покупателя, клал в карман деньги и сжигал купчую, убирал следы трапезы и исчезал… Непонятно, был ли банкир его сообщником или не знал… Он сам убит.

Неожиданно Ладзаро Альмереджи осёкся: Гаэтана побледнела, как полотно, и пошатнулась. Он кинулся к ней, поддержал, их руки впервые встретились, она вздрогнула и тут встретились их глаза. Он проговорил, почти не слыша самого себя.

— Гаэтана, я… доверьтесь мне… — он натолкнулся на её леденеющий взгляд, растерялся снова, торопливо забормотал, — я люблю вас… вы… слишком много знаете обо мне… я ничтожество, но… — Она молчала. — Но… — он совсем потерялся, — вы же отвергнете моё предложение?

Лицо её исказилось. Мысли путались. Молния понимания причин смерти брата и слова мессира Альмереджи, трижды проклятого, ненавистного, любимого Ладзаро, столкнулись и перепутались.

Любовь оказалась сильнее страха смерти.

— Ваше предложение? И что вы предлагаете?

Он словно только и ждал этих слов. Кивнул.

— Да… что я могу предложить… какой с меня муж? Но я, я не могу без вас, Гаэтана… я хочу уйти — и не могу… Мне некуда идти. Вы не выйдете за меня?

Она изумлённо заморгала.

— Вы… сватаетесь?

— Ну… да.

Господи, что же это? Неужто отец Аурелиано… как можно? Он хочет жениться? Жениться на ней? И отец Аурелиано просил не отвергать его… но как же это? Неожиданно Гаэтану снова проняло дрожью. Слова Ладзаро просто заставили её на мгновение забыть жуткое понимание грозящей ей смертельной опасности. Смерть и любовь — что сильнее?

— Ладзаро… Я люблю вас — и вы знаете об этом… — Он опустил глаза и кивнул. — Но поверить в вашу любовь мне трудно.

Его лицо болезненно исказилось.

— Я не лгу.