Без семи праведников...

Не то, чтобы у донны Верджилези на сей раз хватило ума не заметить насмешки, тем более незаслуженной, ибо она была чистюлей, но прибежавший лакей позвал её в покои герцогини Элеоноры. В итоге у Песте из-под носа похитили потеху. Однако шельмец тут же отыгрался на её подружке, донне Франческе Бартолини, особе с удивительно красивыми светлыми волосами, отливавшими в сиянии свечей золотом. Мерзавец ударил по струнам и, нарочито гнусавя, пропел сатирический куплет.

   — Да не прельстит лукавая срамница,
   И не зажжёт безумных грёз
   Глупца, готового прельститься
   Сияньем золотым волос!
   Поддельно злато! Проба подтвердила:
   Фальшивый блеск! Обман велик!
   Но глупость ложь изобличила,
   В златых кудрях узнав… парик!

Последнее слово наглый гаер пропел дребезжащим фальцетом.

Донна окинула негодяя убийственным взглядом, способным, кажется, прожечь дыру даже в мраморе, но Чума уже забыл про неё, заговорив о чём-то с Портофино. Меж тем по лицу Гаэтаны Фаттинанти было заметно, что шуточка Песте нашла живой отклик в её сердце: девица улыбнулась, — не шуту, а скорее донне Франческе, но яд её улыбки только ещё больше взбесил статс-даму.

* * *

Тут у Даноли выпал повод обрадоваться: среди толп придворных он неожиданно заметил Амедео Росси, старика-архивариуса, своего давнего знакомого. Тот тоже узнал Альдобрандо и распахнул ему объятья. Когда-то они были дружны и весьма уважали друг друга. Помня по старым временам, что Росси, молчаливый и замкнутый, знал, однако, все сплетни двора, Даноли осторожно поинтересовался мессиром Грандони. О нём ходит так много слухов, почему?

Росси, отведя его в отдалённую нишу зала, где никто не мог их подслушать, не затруднился с ответом. Да, поведение мессира ди Грандони, его неприязнь к дамам и загадочные постельные предпочтения в течение нескольких лет подлинно интриговали двор, пояснил он. У него нет дамы сердца, он никогда не обременял себя ухаживаниями ни за одной из фрейлин, а тут, как назло, в Чуму отчаянно и безнадёжно влюбилась Бьянка Белончини, жена постельничего.

Вообще-то ничего удивительного в страсти статс-дамы не было. Без колпака и погремушек, без шуточек и зубоскальства пистоец по справедливости считался красивейшим мужчиной герцогской свиты: белокожий красавец с томными чёрными глазами, он взглядом мог прожечь любое женское сердце. От него, как замечали многие искушённые женщины, исходила удивительная магнетическая сила, и при дворе болтали, что «не иначе, как он приколдовывает…»

Но сплетни — сплетнями, уверил Росси графа Даноли, а Чуме и в голову не входило перейти дорогу постельничему. Он был готов призвать в свидетели всех святых, что никогда не пытался совращать супругу Белончини, и все придворные могли бы подтвердить это. Чума вообще тяготился обществом, откровенно скучал с мужчинами и не любил женщин, причём особенную антипатию питал к голубоглазым блондинкам, считая их сугубыми глупышками, хоть мнение своё вслух и не оглашал. Синьора же Белончини, к сожалению, оправдывала мнение шута о блондинках, проявляя своё чувство так, что стала посмешищем двора и вызвала дикую ревность супруга, которая проявилась тоже несколько… белокуро. Джезуальдо, вместо того, чтобы парой оплеух вразумить жену, поклялся убить треклятого Грандони. Последствия этой клятвы, без труда понял Альдобрандо, и проступили в портале дома мессира Грациано.

Беда шута, пояснил Росси, была в слишком уж очевидной красоте, невольно останавливавшей каждый взгляд: будь Грациано менее привлекателен, он не был бы притчей во языцех. Но в итоге опытные чаровницы, взбешённые его равнодушием к их прелестям, высказывали предположения, весьма унизительные для его мужского достоинства: ведь не могли же они предположить, что не привлекают его, потому что… непривлекательны. Нелепость! Мужчины же обычно высказывали догадку о неких иных, не совсем чистых склонностях мессира Грациано, но подтверждения им, к своей досаде, нигде не находили.

Даже Тристано д'Альвелла и Дамиано Тронти недоумевали — и сумели заинтриговать Дона Франческо Марию: шут не только никогда не принимал участия в тихих ночных кутежах герцога и его подручных, — он даже баню приказывал топить только для себя одного! Тогда дружками была высказана мысль о физическом изъяне или уродстве, мешающем шуту предаваться альковным радостям. Любопытство герцога, помноженное на свободный банный вечер, превысило тогда меру, и Дон Франческо Мария приказал Грациано сопровождать его в банные пределы.