Без семи праведников...

— Фаворит, наделённый высотой духа, часто испытывает замешательство, видя, насколько низки и льстивы заискивающие в нём. Он платит им за раболепие презрением, но зачем требовать от него уважения к угодничеству? — эта реплика красавицы Гаэтаны ди Фаттинанти заставила Иоланду умолкнуть.

* * *

После ужина слуги внесли светильники, придворные разбрелись, кто куда, дамы с кавалерами, всеми силами избегая треклятого шута, затеяли игру в триктрак, а плотно закусивший поэт Витино читал фрейлинам и статс-дамам стихи, при этом подыскивая глазами любвеобильную особу, способную приютить любимца муз на ночь.

К шуту снова подошёл его нынешний сотрапезник, шпион Тристано д'Альвеллы Ладзаро Альмереджи, и с любопытством поинтересовался: Грациано пошутил насчёт парика или это правда? Чума, уже забывший свой взбесивший статс-даму экспромт об искусственной природе её белокурых волос, не сразу понял, о чём его спрашивает главный лесничий, а, уразумев, почесал левую бровь и выразил недоумение: ведь мессир Альмереджи, как было всем известно, охотился по ночам в покоях фрейлин — кому же знать об этом, как не ему? Мессир Ладзаро почесал в затылке. Его дело загнать дичь, пояснил он, а ощипывать её — он не пробовал. Песте дал ему хамский совет — «попробовать…»

Тут к Чуме, который хищно оглядывал дам, надеясь найти новый повод для своих ядовитых инвектив, подошёл Флавио Соларентани. С того часа, как они расстались на городской площади, они только перекинулись взглядами в зале Приёмов и за трапезой. Соларентани был бледен и выглядел взволнованным.

— Я ещё не поблагодарил тебя за советы и уроки фехтования, Песте.

Шут усмехнулся.

— Лучшей благодарностью будет отсутствие подобных случаев в будущем, Флавио. Надеюсь, произошедшее тебя вразумило?

Соларентани вздохнул.

— Ты — странный. Из тебя вышел бы хороший монах. А вот мне не надо было давать обеты. Формы женского тела томят своим неизъяснимым очарованием, и если душа не готова отринуть все соблазны мира, искушаешься поминутно.

— Ты — глупец. — Взгляд Чумы отяжелел. — Чудом соскользнул с плахи и снова лезешь под топор?

— Я понимаю. — Флавио поморщился. — Д'Альвелла зря устроил меня сюда. Но как ты можешь не видеть этой красоты? Женственная утончённость так пленительна! Как они изысканны, как грациозны…

Шут зло усмехнулся.

— «Не пожелай красоты женщины в сердце твоём, да не увлечёт она тебя ресницами своими, ибо всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своём…» — шут ломался, но взгляд его был ядовит и презрителен. — При ходьбе опускай очи долу да усердно повторяй молитву Иисусову, коя обережёт от непотребного.

Священник перебил его.

— Грациано… А… что Портофино? — было заметно, что это подлинно волнует Соларентани. — Он сердится? Сильно? — Песте пожал плечами, давая понять, что степень гнева мессира Портофино ему неведома. Соларентани, отвернувшись от шута и глядя в пол, спросил, — а почему отец Аурелиано… Он же постоянно то в замке, то в храме, везде женщины, он, я видел, и вина пьёт, и с женщинами беседует… Почему он не искушается?

— Глупец… За плечами Аурелиано двадцать пять лет таких постов и подвигов, что тебе и не снились. Он может и ночь в спальне женщины провести — и девственником остаться.

— …Ну, за подобное я бы не поручился, — раздался сзади насмешливый бас Портофино, — глупо искушать Господа такими опытами. Жди меня в храме, Флавио, — и инквизитор отошёл от побледневшего Соларентани, который на негнущихся ногах побрёл в домовую церковь.

Наступивший вечер был тяжёл для Соларентани. Прошлую ночь, он, утомлённый и измученный поединком, спал как убитый, но теперь усталость прошла. Он со страхом ждал прихода своего духовника отца Аурелиано, весь трепеща от сковывавшего душу ужаса, и появившийся на пороге храма Портофино окинул его взглядом, от которого его бросило в дрожь. Теперь Портофино был страшен, глаза его отяжелели гневом и метали молнии. Он зло прорычал: