Без скидок на обстоятельства. Политические воспоминания

Из всех долгоигравших генеральных секретарей Горбачев показал самый стремительный разбег. Сталин боролся за беспрекословное лидерство больше пятнадцати лет. Хрущеву понадобилось четыре года, чтобы разбросать своих соперников. Брежнев справился с «триумвиратом» за декаду, но это была для него уже пиррова победа. Горбачев стал признанным и большинством принятым лидером в считанные месяцы.

Могут сказать, повезло человеку. На фоне десятилетних сумерек в Кремле, а хуже смуты в толпе бывает лишь смута в верхах, Горбачев смотрелся совсем неплохо. Невторостепенное значение имели личное обаяние нового лидера, умение, не залезая за словом в свой или чужой карман, отвечать на вопросы, дискутировать почти на любую тему с трибуны, в кулуарах, на улице. Отученные от общения с живыми советскими богами люди готовы были поверить в Горбачева, почти как в мессию, и свернуть горы.

Смущала склонность Горбачева окружать себя «заслуженными» функционерами, воплощавшими эпоху, которую предстояло сменить. Не настолько, однако, смущала, чтобы серьезно спрашивать себя: опять говорят одно, думают другое?

Во внутренней политике, даже больше, чем во внешней, все – означает, как правило, ничего. Обещания все переустроить, очистить от скверны бюрократизма спорили с… нескончаемыми обещаниями возлюбить ближнего, поставить человеческое выше догм. Уже не скептики, а симпатизанты тоже вспоминали Козьму Пруткова: дай отдохнуть и фонтану.

Не хочу утверждать, что пустозвонство было отвлекающим маневром. Скорее оно тоже не было продуманным, просчитанным в последствиях, подкрепленным запасными окопами. И ведь что удивительно: Горбачеву были тут свойственны моменты почти пророческого прозрения.

Март 1986 г. Едва завершился XXVII съезд. Генеральный секретарь проводит «узкую» встречу с главными редакторами «Правды», «Коммуниста», еще нескольких газет, руководителями информационных агентств. Осевая мысль его высказываний – мобилизация масс на претворение в жизнь программы перестройки. Дважды с нажимом Горбачев произносит:

– Только не заболтать перестройку. Это реальная опасность. Нельзя позволить заболтать перестройку!

К кому он обращался: к нам или приструнивал себя? Кто с бесподобным упоением возвышал слова в убеждения, а убеждения девальвировал в слова? Кто, все теряя, находил истинное свое призвание в словах, которые под конец вдохновляли разве что пересмешников? Почти каждую революцию подстерегает свой пустоболт, свой Керенский. Александр Федорович заболтал Февральскую революцию. Керенским Октябрьской революции суждено было стать Михаилу Сергеевичу.

Но это случилось не вдруг. Я решительно не согласен с теми, кто с позиций конечного знания приписывает Горбачеву стремления, которых у него, судя по всему, не было. Ничто пока не поколебало моей точки зрения, что история давала не только Горбачеву шанс заложить базис общества социальной справедливости, но и Советскому Союзу новые возможности в его лице. Беда и вина за крушение – на обеих сторонах.

М. С. Горбачев впечатлял своей незаурядностью не только в беспросветно заурядных обстоятельствах, вознесших его в подоблачную высь. Он мог развиться в выдающуюся личность, если бы не страдал пагубным для политика нарциссовым синдромом. Его окончательно испортила власть. Абсолютная власть портит абсолютно.

Самое трудное из испытаний, отмечал я в одной из записок генеральному, – испытание властью. Лишь избранные выдерживают его. Мною предпринимались попытки – устно и письменно – донести до сознания Горбачева, хотя бы заронить зерно сомнения, на пользу ли ему самому, скажем, монументальные репортажи о домашних и зарубежных поездках с вынесением на экраны телевизоров каждой буквы и слога, жеста, театральных улыбок и пауз. Информационный феодализм с человеческим лицом? Не понимал, не принимал, заносил мои интервенции мне же в минус.

Мне довелось с близкого расстояния наблюдать, как теряли себя Хрущев, затем Брежнев или тот же Андропов. Под конец они мыслили главным образом чувствами и еще, пожалуй, болезнями. Нравится – не нравится, утешает – раздражает превращались в критерии правильности и праведности.

Если бы коллеги по политическому руководству при начальном же поползновении первого на авторитарный стиль одергивали его, а при втором случае указали на дверь, то со Сталиным кончилось бы у нас идолопоклонство. К сожалению, в систему не были встроены защитные механизмы против произвола сверху, а расчет на человеческую порядочность – он не для политики и политиков.

М. С. Горбачев изловчился почти сразу сделать внешнюю и военную политику своим исключительным доменом. Остальным здесь давались в лучшем случае совещательные права. И в социально-экономических делах, то есть в решающих составных внутренней политики, генеральный не спешил делиться властными функциями. Но обставлялось все донельзя «демократически».