Без суда и следствия

Я бросилась вперед, к нему, он широко раскинул руки. Он схватил меня в охапку и поднял высоко над землей, закружил в бешеном ритме человеческого счастья. Небритая щека царапала мое лицо. Чтобы он ни сделал, он уже был наказан. За все.

Потом мы сели в машину Игоря, на заднее сиденье, крепко держась за руки. Мы не проронили ни слова. Только до этого я представила ему Игоря, и Андрей легонько кивнул.

Когда машина въехала на нашу улицу, я сказала:

— Мы едем домой.

Он ничего не ответил, только крепче сжал мою руку. Уже дома, когда я немного отошла от первого наплыва бурных чувств, я поняла, что у Андрея жар, но он пытается скрыть свою болезнь из каких-то особых побуждений (неужели боялся, что, узнав о его болезни, я выгоню его из дома?!). И действительно, кроме легкой майки с короткими рукавами (той, в которой его арестовали в июле) и потертой кожаной куртки неизвестного происхождения, на нем ничего больше не было. Как я ни старалась выяснить происхождение куртки, мне это не удалось.

Болезнь протекала в тяжелой форме (это была последняя стадия запущенного воспаления легких, почти чахотка), и я сутками не отходила от его постели. Даже лечащий врач думал, что он умрет. Когда он засыпал тревожным лихорадочным сном, я старалась не думать о том, что было бы, если б я ушла. Поэтому наш разговор обо всем (волновавший меня до безумия) все откладывался. А однажды я поняла, что его не будет. Впрочем, этот разговор мне уже не был нужен. Ко мне вернулся совершенно другой человек. Я понимала это своим шестым чувством. Я не помню, кто сказал эту фразу (но где-то я ее уже слышала): «Из тюрьмы выходит не тот человек, который в нее входил».

Андрей никогда не говорил о тюрьме. Но изредка, по невольно вырвавшимся в бреду словам я пыталась составить связную картину. Он не хотел верить и понимать, что это я вытащила его из тюрьмы. Он не мог поверить в то, что это правда. Андрей стал абсолютно другим человеком, но, странное дело, новая личность мужа была более близка мне и понятна. От прежнего Андрея Каюнова сохранилось лишь несколько полузабытых, стертых черт. После выздоровления он хотел отбить галерею у Кремера. Но для этого нужен был суд. Известие о болезни Андрея каким-то образом просочилось в газеты (хотя Игорь и я пытались категорически этому воспрепятствовать).

Один особо бойкий журналист заявил, что Каюнов при смерти, в тюрьме сошел с ума, и задал вопрос: если Каюнов умрет, будет ли очередной суд по поводу его смерти? Андрей смеялся над этим. В нашем доме стали постоянно толпиться какие-то люди, и вскоре комната, где лежал больной, превратилась в оживленный банкетный зал или поле битвы после монголо-татарского нашествия. Приходили люди, которых я видела впервые, и заявляли, что на протяжении этой трагедии мысленно были с нами. Я старалась их выгнать, но появлялись новые и новые. Просто поразительно — никто из новоявленных друзей не показывался даже в начале улицы, где расположен наш дом, в то время, когда, бесконечно одинокая и проклятая всеми, я умирала в пустой холодной квартире от безнадежности и тоски. Однажды (когда нас ненадолго оставили наедине) Андрей сказал:

— Горе похоже на океан — и в том и в другом случае не видно конца. Впрочем, с берега моря противоположный берег не виден тоже, но ты по крайней мере знаешь, в какой он стороне.

Наступил день суда.

Андрей был еще очень слаб, но настоял на том, чтобы подняться с постели и пойти. Второй (и, надеюсь, последний) раз я вошла в эти стены. Я боялась идти. Я боялась, что в тот момент, когда переступлю этот порог, мое счастье и мечты снова рухнут в пропасть. В этом зале пасмурным осенним днем была разрушена вся моя жизнь. У меня дрожали руки и в глазах стоял туман. Я даже не понимала, что человек, ради которого прошла через ад, находится со мной рядом. Я должна была давать показания. Помню смутно, как все происходило. Глаза слепили сотни фотоаппаратов и телекамер. И еще помню, как Сикоров со скамьи подсудимых страшными глазами смотрел на меня.

В середине заседания Андрей нагнулся ко мне и шепнул:

— Думаешь, пресса и зеваки смоют с нас грязь? До конца жизни на нас обоих останутся эти пятна, и самое лучшее, что можно сделать — забыть о самых крупных.

Когда я закончила говорить, в мертвой тишине зала прозвучало одно только слово:

— Ведьма!

Сикоров выдохнул его хрипло, с надрывом. Суд шел с длинными перерывами два дня. Андрей был реабилитирован полностью. Сикорова приговорили к высшей мере наказания — смертной казни. Через несколько дней в газетах появились сообщения, что приговор приведен в исполнение.