Без света

Угрюмо, с нестерпимой болью в сердце, похоронили они родимую, и боль эта у Машуты сложилась, разлилась в жалобе, которую голосила, причитала она над покойницей.

На кого покинула
Горьких сиротиночек,
Мамонька родимая,
Ясен, светел свет в очах
Грела, словно солнышко.
Пташек своих малых,
Нежила, лелеяла…
Да пропала, скрылася,
Сгинула, покинула
На житьё горючее,
Маюшку, суровую,
Доле злой невзгодьицу.

Вечером, когда вернулись с похорон, одна старушка перехожая, что по дворам в наймах жила, суетилась, тараторила, прибирала всё в доме у сиротинок.

— Вам здесь не осилить… — говорила она, — где осилить, болезным!.. Ты слепенькая, он — махонький; весь дом в раззор разорите!.. В Питер бы вам махнуть. Вот куда! Там авось в како ни на есть заведение возьмут.

Машутка с Васёной слушали её, сидя на маминой постели, слушали бесконечную болтовню, покрывшись зипунчиком.

У обоих сердце ныло. Оба, широко раскрыв заплаканные глаза, испуганно смотрели в тёмную, тяжёлую даль будущего…

Так маленькие птички смотрят из родимого гнезда в холодную даль, когда ветер свистит и дождь льёт без конца, а матери родимой нет, как нет.

IX

Недолго сиротки пожили одинокими. Через два дня из ближней деревни нагрянули гости-наследнички, дядя, да тётка с детками.

С первых же разов пошёл шум и гам, дым коромыслом. Вся изба ходуном, хоть вон беги.

Деток наехало семеро. Старшему пареньку десятый годок, младшему — другой пошёл, и стало тесно всем в горницах.

Ночью на печке лёг сам, на кровати тётка с малышом. На полатях всё детки приезжие. А Машутку с Васёной уложили на лавках. Лавки узенькие. Васёна заснул, во сне разметнулся и на пол скатился. Испугался и заревел, но тётка быстро, словно кошка, соскочила с постели и костлявой, мозолистой рукой надавала ему таких шлёпанцев, что бедный Васёна, совсем ошеломлённый, затих на полу.

Когда тётка улеглась, к нему спустилась Машутка, подостлала под него шубёнку, под голову подушку, укутала, пригрела, и Васёна, уткнув голову к ней в рукав, тихо, тихо начал рыдать и всхлипывать, а Машутка, зажимая ему рот, целовала его, приговаривая:

— Нишкни, нишкни, родный! Услышут, опять хлестать начнут.

И Васёна, наконец, замолк и заснул как убитый, тихо вздрагивая и всхлипывая во сне.

А Машутка не спала вплоть до рассвета.

Прошло несколько дней, и упорная мысль окрепла в головке слепой девочки: «Бежать надо!»

С вечера Машутка припасла мешочки и бураки. Васёна не спрашивал. Он догадался, зачем, куда собирается сестра.

Полегли, по обыкновению, на полу, совсем одетые.

Середь ночи, после первых петухов, Машутка растолкала Васёну, который крепко задремал.

Тихонько, как тени, не скрипнув дверью, вышли в сенцы, перекрестились.

На дворе завизжала, обрадовавшись, и бросилась к ним Кудлашка.

Молча вышли детки божьи.

Ночь была ясная, да холодная. Ярко горели звёзды.

Сперва пошли на кладбище.

Бросились было на них с лаем собаки, но вскоре узнали знакомых, завизжали и побежали вслед за ними, виляя хвостами.

Перелезли через пряслицы и прямёхонько пришли на могилку Любарихи.

Помолились — поклонились.

Машутка долго не поднимала головы с могилки. Слёзы текли, текли вместе с словами прямо из сердца.

Мамонька, голубынька,
Перекрести, родимая,
Деточек любимыих
На страду земную.
Нет им уголка в избе,
Выгнали их вороги
Из родима гнёздышка,
Где с тобою жили мы,
Где ты нас лелеяла…

Встали, пошли. Кудлашка побежала впереди.

Прежде чем повернуть за пригорочек, Машутка обернулась… постояла. Жаль ей было расставаться с родиной.

Перекрестилась, махнула рукой и пошла…

Кое-как, с лишениями, питаясь подаяниями, добрались, наконец, детки до Питера, и поглотил их город великий.

Осталась ли по вас памятка, страдальцы земли родной, или, подобно многим, многим, сгинули вы бесследно, — блёсточки божьи, затоптанные в грязи, в тёмную ночь общественной жизни!