Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

— Да что ж вы такое говорите?! Ведь до Сосновой Поляны — топать и топать!.. — И побежал, побежал по следам, шуруя бамбуковой палкой, чуткий, почти уже родной.

Вспыхнуло! Ударило по обоим ушам сразу, взметнув ошметья!..

Когда Тюхин приблизился, снег в дымящейся воронке еще шипел. Тюхин, на котором лица не было, поднял тлеющий лоскуток серой, в рубчик материи и, глядя на него невидящими глазами, прошептал:

— А вот теперь уже точно — финита, дамы и господа!..

Глава двадцать вторая. Там, вдали за рекой…

Короткими перебежками, марш-бросками, ползком по-пластунски через пятно радиации в 500 кюри! Исхудал, истер колени в кровь, ожесточился. Это просто счастье, что под руку ему, Тюхину, так никто и не попался. Господи, спаси и помилуй его душу грешную: ведь убил бы и не поморщился! И все скрипел зубами, шептал: «Нуга усе это!». И лют был взором, и жестоковыен!..

А пока добрался до Литейного, уже и снег согнало, и листва, мельтеша, повзлетала на тамошние дерева, зашуршали, зашелестели, приветливые, как покойный Щипачев: «Проздравляем вас, товарищ Тюхин, с успешным преодолением!..».

Чего? Линии фронта?.. жизни?..

В Городе было пусто и мерзостно. Обнажившиеся руины ужасали, как пьяная, с разинутым ртом, поблядушка, из-за которой он посыпался на кой черт пеплом. Смердело военной химией. По ночам шастали крысы, перемигивались сияющими глазами, пересвистывались азбукой Морзе.

Босой, в изодранной пижаме, Тюхин, озираясь, шлепал по лужам, куда несли ноги, а несли они его, как нетрудно дагадаться, в Смольный, только не к этой, как вы, должно быть, подумали, кувалде, а на ковер к Народному Герою товарищу Сундукову: так, мол, и так — рядовой Мы за получением заслуженного наказания прибыл и с глубоким прискорбием докладывает…

Господи, Господи!.. Так бы и дезинтегрировал самого себя!

Был листочек на стене. Тилипавшийся на ветру, пожелтевший уже рескриптец Даздрапермы первой, в коем она, гаубица несусветная, Божьей милостью жаловала героическому старшине, «заступнику Нашему и Наших подданных» — титул Великого Князя. «Ну вот и здесь опоздал, — горестно констатировал изучивший бумаженцию Тюхин, — хотя, оно конечно, — два Великих Князя в одной литературе — уже перебор, но то, что и тут дал маху — обидно!.. Так что — спите спокойно, Ваше Сиятельство, ни К. К., ни И. С. — Вам не соперники!..»

С этой мыслью и шел. А еще припомнился вдруг ни к селу, ни к городу случай из невозможного, как сон, прошлого, а попутно, оттеснив его, другой, совсем недавний, когда он вышел на сцену милицейского клуба, слегка подшафе, но вполне уверенно и, дунув в микрофон, огласил название нового цикла стихов: «Из детства». И полный золоченых ментов зал так и притих, и долго еще Кондратий Комиссаров диву давался в писательском кафе: «Нет, это надо же!» — вышел, понимаешь, на праздничную аудиторию, этак, понимаешь, обвел взором, диссидент котельный, и с вызовом, с издевочкой: «Пиздец вам!»… Так вот, вспомнилось вдруг Тюхину, и опять же повторяю непонятно в какой связи, как он, сопля еще зеленая, в новых штанцах об одной бретелечке вышел на коммунальную кухню и на вопрос соседки Софьи Казимировны: «Ну, Витюша, где был в Москве, что видел?», тоже ничего себе отмочил: «Был в мавзоленине, видел неживого трупа!».

И Тюхин поддал ногой противогазную коробку и подумал о том, что смерть, хоть и не прекрасна, но тоже кое в чем — удивительна, елки зеленые, ибо мертвые подчас и впрямь живее некоторых живых. И наоборот! «И это говорю вам я, — подумал Тюхин, — новый свидетель и очевидец! Слышите, Константин Петрович?..»

И опять она взлетела — попавшаяся под ногу жестянка, забрякала по кирпичам. И Тюхин дунул в кулак, как в микрофон, и громко, с выражение процитировал: «Октябрь уж наступил!..». И наступил босой пяткой на что-то острое, и сам себя окликнул красногвардейским голосом: «Стой, кто идет! Пароль?». «Вся власть Заветам!»

— Весь вопрос — каким? — невесело уточнил он вслух. — Точнее, чьим?.. — и приметил еще одну листовочку — свежехонькую, еще мокрую от клея, на стене Лектория. И привстал на цыпочки, видя свою фотографию, потянулся, дабы сорвать и ознакомиться текстуально, и тут за спиной лязгнул затвор, и кто-то хриплый, до скончания времен прокуренный, гаркнул:

— Та-ак!.. А ну-ка вторую ручку — тоже вверх!.. Выше-выше!.. И кру-у-хом!..

Генералиссимус с гранатометом был долговяз, гимнастерочка на нем топорщилась, погончики без лычек закручивались пропеллером, пилотка была надета задом наперед.

— Да неужто Тюхин?! — обрадовался дусик. — И даже не переодетый, не загримированный! Ли-ихо!.. А ну, гад, сознавайся — ты за кого: за мандулистов или за даздрапермистов?.. В глаза! В глаза мне смотри, иуда беловежский! Ну!..