Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

Тюхин подчинился. Угрюмо, исподлобья, как его бывший кумир, непримиримо вперился он пагубным своим взором в еще не успевшие остекленеть салажьи лупала новопреставленного, не моргая, уставился, так в душе и не зафиксировавшийся, ничей — ни кожаный, ни габардиновый, и даже, как это ни прискорбно, ни Божий — воззрился, окаянный, на дусика, как вождь с предсмертного снимка, и несуразный гусек в ХэБэ, молодой еще, необученный — вдруг побледнел, изменился в лице, дрогнул, подернулся дымкой, утратил конкретность, выпал из контекста, то бишь из своего новехонького обмундирования — ап! — и как не было его, говнюка, только гранатомет брякнулся на асфальт, да форма опала на кирзачи, уже пустая, напрочь лишенная содержания.

Ввиду отсутствия совести, особых угрызений у Тюхина не было. Тут же, на тротуаре — за грудой кирпича — он переоделся. Гимнастерка оказалась великовата, пришлось закатать рукава, а вот сапоги и пилотка пришлись как раз впору. Тюхин застегнул ремень со странной надписью на бляхе «ГОТ МИТ УНС» — и обдернувшись, опять почувствовал себя человеком. «Нет, все-таки верно говаривал Сундуков, — подумал он, поднимая противотанковую пукалку, — не это место красит мужчину, а — сапоги!..»

Вскинув на плечо гранатомет, Тюхин пошел дальше, по проспекту, походившему на ущелье, в кирпичных завалах по сторонам. Сеял дождец. Под подошвами похрустывало стекло. «За-апевай!» — скомандовал, загрустивший по лучшей, по армейской поре своей жизни Эмский. Рядовой Мы с готовностью подхватил. Спели батарейную — про артиллерию, гордость Родины трудовой, про Марусю-раз-два-три-калина… Тюхин, по ассоциации, запутался, сбился со счета, махнул рукой: «Э-э, да чего уж там!..». Вспомнилась вдруг вороночка в чистом поле, еще парящая, в розовенькой оторочке, в разбросанных вокруг ошметьях. Из груди Тюхина вырвалось самое русское из всех русских восклицаний: «Эх!..»

— Но за что, за что?! — сглотнув комок, пробормотал он, безнадежный, как гитлеровец под Сталинградом. И тут сзади дизель взрыкнуло, хлопнул пистолетный выстрел. Тюхин, сноровисто, как на фронте, упал за ближайшую груду кирпича, а когда осторожно выглянул из-за нее, аж присвистнул от удивления.

По трамвайным путям, отчаянно крутя педали, несся велосипедист в одном нижнем белье и в шляпе. Ричард Иванович, а это был, конечно же он, пытался оторваться от гнавшегося за ним танка, на броне которого восседали два омерзительных андроида в габардиновых плащах — Мандула и Кузявкин. Красномордый диктатор с матюгальником на груди, улюлюкая, размахивал полотняными брюками Ричарда Ивановича. Перекошенный от усердия Кузявкин садил из пистолета по шинам. У Дома старшин и сержантов Мандула подхватился на ноги и рявкнул в мегафон:

— А ну, мазэпа, стий!.. Кому казав — стий! Я тоби, людыну, любыти буду!..

Серый от ужаса Ричард Иванович наехал на кирпич, руль у него вывихнулся из рук, велосипед, дзынькнув звоночком, полетел в одну сторону, злосчастный интеллигент — в другую, соломенная шляпа, вихляя, покатилась по асфальту.

— Дывысь, Кузявкин, — ликуя, взревел Мандула, — наша цаца сама раком встала!..

Больше медлить было нельзя. Тюхин изготовил гранатомет и, раскинув пошире ноги, приник к прицелу. Он поймал в прорезь красное пятнышко на гипертрофированно большом лбу садиста-интеллектуала и прошептав: «За поруганную Идею! И ныне, и присно!..» — нажал на спусковую скобу.

Надо ли говорить, что на фронте генералиссимус Тюхин был снайпером?!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Милые мои, дорогие, хорошие, только не в сердце, в лоб, в горячечный, упрямый мой лоб — так оно будет вернее!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда развеялась кирпичная пыль, танк уже вовсю полыхал. Ричард Иванович, пошатываясь, поднялся с карачек на ноги. Он был так бледен, что, казалось, просвечивал насквозь. Глаза у него были черные, пронзительные, прозорливые. «Уж не потому ли — Зоркий? — подумал Тюхин. — Минуточку, минуточку!..» Но развить мысль, сделать четкие умозаключения по поводу этих, неожиданно вдруг проявившихся на лице чуть не погибшего, — глаз, Тюхин не успел, сбитый с толку Ричардом Ивановичем.

— Вы видели?! Нет, вы видели?! — трагически вопросил бывший слепец-провинденциалист. — В центре города, среди бела дня!.. Какой ужас!.. До чего мы… э… докатились!.. Как, как это по-вашему называется?

— Это? — бросил взор в сторону полыхавшей боевой единицы Тюхин. Это, любезный Ричард Иванович, — наш с вами гуманизм во всем его военном великолепии. А те, что там скворчат в солярочке — это, друг мой, так называемые гуманоиды, они же — пришельцы из иных миров, ангелоподобные спасители и наставники наши!..

— Тьфу, тьфу на вас! — огорчился Ричард Иванович, отряхиваясь. — Вам бы все смехул[cedilla]чки, Тюхин, а у меня, поверите ли, до сих пор… э-э… поджилки дрожат! О, если б вы только знали, что эти мерзавцы со мной вытворяли!..

— Да уж догадываюсь, — сказал Тюхин вполне сочувственно.

В танке рванули снаряды. Закувыркалась башня. Высоко-о!..