Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

И я там был, плечом смыкаясь в прощальных числах октября, где пел, почти не заикаясь, поэт с губами упыря. И я там был, как все, со скуки, и я, недвижный, словно труп, На пиджаке скрестивший руки, следил за шевеленьем губ…

Всхлюпнуло. Пахнуло серным ангидридом. Ричард Иванович задумчиво подергал интеллигентную свою бороденку:

— Э-э… и что — и все?.. А мораль?

— Обижаете, — сказал Тюхин, — я же — аморальный…

— Ну да, ну да… В таком случае, — Зоркий сменил ногу, — в таком случае — нельзя не отметить возросшее поэтическое мастерство. Это — примо. Секондо: как сказал бы наш общий знакомый Вовкин-Морковкин: ниль адмирари, что в переводе с божественной латыни означает: ничему, Тюхин, не следует удивля… — Ричард Иванович не договорил. Крайнее, граничащее с паническим ужасом, изумление промелькнуло на его подвижном лице, тотчас же преобразившись в восторг, каковой в свою очередь сменился тихой покаянной улыбочкой.

— Увы, увы! — развел он руками. — Недооценил!.. Действительность, как говорится, превзошла все ожидания! Поразительно!.. Э… Уму непостижимо! Как гром… э… среди ясного… Но как?!

— Да полно вам, — заскромничал Тюхин и, как всегда, невпопад, поскольку адресовался Ричард Иванович вовсе не к нему.

— Голубушка! Благодетельница! — с риском опрокинуть плавсредство, привскочил бесштанный лицемер. — Сие не более, чем променад. Прогулка… м-ме… на лоне. Попытка уединения для поэтических экзерциций…

— Кто?! Кто зачинщик?.. Кто замок сбил? — загремело позади сидевшего спиной к берегу Тюхина и мерзавец Зоркий ткнул в своего спутника указательным пальцем:

— Он!.. Он, Даздраперма Венедиктовна!.. Да ловко так: бах! бах! — и в яблочко! Уж такой стрелок, такой снайпер-с!..

— Как же, как же, — прозвучало с берега, — уж чего-чего, а бабахать он мастак. И Идейку вон — разбабахал… Эй, Тюхин, чего не повернешься, али шею надуло?.. Слышь, прынц датский?..

Скорбно вздохнув, Тюхин поменял позицию.

Она стояла на самой кромке земляного обрывчика — демилитаризованная такая, в скромном домашнем халатике, встрепанная, похудевшая, подурневшая, в трупных пятнах беременности, брюхатая — Господи, Господи, Господи! — с допотопным ППШ в руках, с «беломориной» в уголочке горестного рта, неприлично расшаперившись, она стояла на фоне стены — о нет, не града Китежа, совсем-совсем другой! — и глаза ее — большущие и навытаращь, как у восковой персоны царя Петра Алексеевича, — смотрели на Тюхина по-матерински грустно, с осуждением.

— Смекаешь, стрелок ворошиловский, чья работенка? Попал, попа-аал! Под самое сердце пульнул, проклятущий!..

— Силы небесные, да что же это?! — прошептал Тюхин.

А ведь и было, было с чего помутиться взору, повредиться разуму! Там, за Даздрапермой Венедиктовной, по облупленной, в кирпичных проплешинах, штукатурке — черным по белому — намазюкана была указующая стрела с пояснительной — для совсем уж непонятливых — надписью:

«НА БРУКЛИНСКИЙ МОСТ И ДАЛЕЕ

В СТРАНУ ПЕРВОЙ ПУГОВИЦЫ»

— Но ведь этого… этого же не может быть!

— А я, думаешь, почему повелела медаль отчеканить: «Небываемое — бывает!», думаешь, не поэтому?! А ну-кося ответствуй, душа из тебя вон, любишь али нет?..

И Тюхин потупился:

— Ну это… ну вобщем-то — сочувствую…

— Сочу-увствуешь?! Ах, сочувствуешь?! Нам ли не знать консистенции твоих чувств, мин херц?! Те ли чувства твои, Тюхин, аки в жопе вода! Они, говнюк ты этакий, навроде стрючка твово соседа — и трех секунд не держатся!..

Ричард Иванович шмыгнул носом.

— А посему, — голос ее окреп, — а посему — даю тебе, коварному изменщику, последний и решительный шанс! Скажешь «да» — погневаюсь и прощу, в супружескую постелю пущу, скажешь «нет» — воспрещу, из автомата в расход пущу!..

— Ах, что за аллитерации! А рифмы, рифмы! Вот оно, Тюхин, — мастерство-с! — встрянул Ричард Иванович. — Слушайте, солнышко ненаглядное, ну что вам стоит — ах, ну скажите же… ах, ну сами же знаете что — ведь убьет же!..

— Истину твой сообщник молвит — убью! — сверкнув очами, подтвердила самозванка, в засаленном шлафроке, лахудра, неумытая, непричесанная.

Эх, не следовало, ни в коем разе не стоило ей, дуре необразованной, говорить это Витюше Тюхину — бессмертному гению, ветерану Кингисеппской битвы, человеку хоть и доброму в глубине души, но крайне эмоциональному, вспыльчивому. Да, друзья мои, время от времени на него, что называется, «находило». «Опять ему, лошаку необузданному, шлея под хвост попала!» — говорила в таких случаях его терпеливая законная супруга. И была права! На что только не был способен он в подобных состояниях!..

— Убьешь, говоришь?! А ну!.. А ну — попробуй! — И он, чертушко отчаянный, встряхнув поседевшим чубчиком, встал-поднялся в утлом челне с таким последним на свете названием — «Надежда». — Так вот же тебе мое слово, о жалкая! — дерзко воскликнул он, ни себя, ни Ричарда Ивановича не жалеючи, — о нет и еще раз — нет!

И, как камешек вприпрыжку, — отголосочками, ауками — понеслось это роковое тюхинское словцо над растуманившейся водной артерией: «Нет… нет… нет… нет…».