Без труб и барабанов

Ольга не хотела. Она все пыталась вставить слово, спросить, где похоронили папу, но сестра неожиданно разговорилась. Таня шла бодро, и в одной руке несла сумку-болоньку, в которой тяпка, совок, немного удобрений, саженцы анютиных глазок и пластиковая бутыль с водой, чтобы их полить, а в другой был нарядный пакет с бутербродами и термосом. Ольга несла две банки серебрянки и кисти — красить оградку.

Когда дошли, петляя между заборчиками, Ольга с удивлением обнаружила на старой могильной плите три портрета. Тут были все — и бабуля, и мама, и отец. Татьяна Александровна, сгрузив пакеты в траву, начала деловито выпалывать сорняки. И все причитала, что ходишь, стараешься, а трава-то прет и прет. Дождь кончился, но воздух был еще пропитан влагой, а ноги промокли до колена.

— Но… Танечка… как же папина вторая жена тебе позволила? — спросила Ольга.

Татьяна Александровна гневно разогнулась.

— Что значит позволила?!

— Ну… с папой-то она вон сколько прожила… уж не меньше, чем мама…

— Так буфетчица за год до него померла-то, есть на свете справедливость! — усмехнулась сестра. — А и жива была бы — кто б ее спрашивал? — И опять начала яростно дергать траву.

Ольга растерялась. Смерть казалась ей… вот как сказать-то? поводом для примирения, что ли?..

— Ты чего застыла-то? Краску открывай! — скомандовала Татьяна Александровна. — Тряпочку вон возьми, вытри, где мокрое. И крась уже. А то до ночи провошкаемся! — Она уже начинала рыхлить.

— А… а у папы были еще дети? Кроме нас?

— Не было, не было! У буфетчицы никогда детей не было. А может, в войну погибли — я не уточняла. Ты помогать-то будешь, нет?

Сестра стояла руки в боки, тяпка и совок браво торчали в стороны. «Бедная… Господи, какая же она бедная», — подумала Ольга. И эта мысль не была связана с деньгами. Все-таки хорошо, что приехала. Она это только в тот момент поняла. И зачем — поняла. Пожалеть. По-человечески пожалеть.

Ольга красила и думала, как сильно мешает людям вечное стремление поделить мир на своих и чужих, отгородиться, не подпустить — такое сильное, что даже после смерти люди лежат за забором, и калитки на замке. Не то чтобы она не признавала личного пространства — она только не думала, что в этом вопросе кому-то может помочь забор. Ей всегда казалось, свобода — внутреннее ощущение. Серебрянка ложилась плохо, железо, как ни вытирай, было еще влажным, но Ольга, чтобы не расстраивать сестру, красила, не бросала.

А та, высадив цветы, раскрыла пестрый кулек с бутербродами:

— Перекусим!

Они стояли среди могил, оградка оглушительно и тошно пахла краской, опять собирались тучи. Но Ольга не стала спорить — пусть Таня делает как знает. Она ведь несчастная, Таня. Ужасно несчастная. У нее, если разобраться, ничего в жизни не получилось, как задумала.

— Давай полью! — Татьяна Александровна побултыхала остатками воды на донышке бутылки. — Помянем и пойдем.

Ольга протянула ладони, сложив лодочкой. Из бутылки полилась мутноватая вода. Потом поменялись. Руки у Тани были в земле, и воды, конечно, не хватило. Только грязь размазали. Но все равно сжевали по бутерброду, запили сладким чаем.

— В церковь зайдем, — сказала Татьяна Александровна, допивая из крышечки, отдуваясь с чувством выполненного долга.

— Ты ходишь в церковь? — удивилась Ольга.

— А что ж не ходить? — опять в голосе сестры послышалось раздражение.

— Так… Не ожидала… Ты всегда была…

— Кем? Коммунисткой? Так я и осталась, чтоб ты знала. А это — другое! — Она, как фокусник, извлекла из пакета два темных платка и решительно двинулась меж могил.

— Давно тут церковь? — спросила Ольга.

— В конце девяностых бизнесмен один построил. У кого сыну «мерседес» поставили. Я тебе все-таки покажу…

Туп, туп, туп — стучали палки по центральной аллее. На кладбище было пусто. Кузнечики зудели, как высоковольтная линия, солнце пекло. Во время утренних моционов Ольга не заходила в церковь — не из убеждений, просто она была человек невоцерковленный, некрещеный даже — что ей там было делать. А церквушка была приятная — вся деревянная изнутри и снаружи, дышащая и уютная… Таня в тот день купила свечек — целую пригоршню, подала записочки. «О упокоении» на маму, папу и бабушку, «о здравии» — на Наталью, Евгению и Юлию (подумав пару секунд, вписала Ольгу — но пауза была слишком очевидна, чтобы не заметить). Здесь тоже было место только своим… А и существовал ли другой способ деления людей? Ольга не знала. Пока Татьяна Александровна крестилась на канон, она потихонечку вышла. Хоть сама и не была верующей, поход в церковь всегда представлялся ей чем-то интимным, не для посторонних глаз... А «мерседес», к которому отправились позже, был, действительно, в натуральную величину. Парень за рулем строго смотрел перед собой — и пустые гранитные глаза его были матовы.

— Вот. Впору экскурсии водить, — сказала Татьяна Александровна. — Монумент! Ну ладно, пойдем. Время. А еще ужин не готов.