Без ума от шторма, или Как мой суровый, дикий и восхитительно непредсказуемый отец учил меня жизни

– Норм, мы прикрыли твою задницу, – сказал Шейн. – Но вообще-то тебе, того… надо бы сбавить обороты.

Я кивнул.

Агрессия и гнев охватили меня с удвоенной силой, аж то трясучки, и я лажал одну волну за другой: то зарывался бортом, то слишком широко входил в повороты. Бенджи взял за правило каждый раз громко смеяться. Но я напомнил себе, что он не посмеет меня тронуть, пусть даже я того заслуживаю, и смаковал эту несправедливость.

* * *

Мне исполнилось 13, и в то лето половину своего времени я проводил в драках. Меня то и дело мутузили, и каждый удар по носу, в челюсть или по ребрам приносил странное удовлетворение. Даже если меня отделывали по полной, я всегда умудрялся нанести пару ударов, которые противник не скоро забудет. Порой я казался себе сильнее, когда получал побои, а не наносил их. Я знал, что могу вынести все что угодно, и от этого чувствовал себя победителем, несмотря на синяк под глазом и разбитый до крови нос.

* * *

Той осенью я учился хуже, чем обычно, и Ник посадил меня под домашний арест на месяц.

Однажды днем, когда я сидел в своей «камере» и читал журналы о серфинге, он пришел с работы пораньше. Я слышал, как Ник чем-то гремит в гостиной, а потом зовет меня. Жалюзи были опущены, а на кофейном столике стоял проектор. Ник усадил меня на диван и велел смотреть на экран, установленный перед телевизором. Он щелкнул переключателем, проектор зажужжал и выпустил лучик света.

На экране замелькали кадры футбольного матча с Pop Warner. Оказывается, Ник нанял монтажера сделать нарезку моих лучших маневров. Вот я блокирую здоровенных защитников, выбежавших за линию защиты в бэкфилд[64]. Вот принимаю пас в середине поля, меня тут же подминает громадный полузащитник, и я падаю на траву, не выпуская мяча из рук. А вот мелькнуло изображение отца: он стоит на трибуне и ест арахис, держа в руке сложенный прямоугольником газетный лист – раздел о спорте. Жгучая боль прожгла мою грудь насквозь. Пришлось закрыть глаза, пока она не утихла.

Когда запись кончилась, мы с Ником ударились в воспоминания. Припомнили и рыбацкие грузила, которые я прятал в защитную чашечку для паха перед взвешиванием, и разные опасные кварталы, где нам доводилось играть, обсудили кое-какие особенности тренеров и игроков.

– Этот фильм – память на всю жизнь, – сказал Ник.

А я сравнивал себя прежнего с нынешним. Я стал черствым и раздражительным, постоянно грузился. Кто этот жизнерадостный мальчик, которого я увидел на экране? Что с ним сталось? Но, как и почти во всех подобных ситуациях, я просто отмахнулся от неприятной мысли.

* * *

Рохлофф регулярно докладывал мне по телефону, что происходит на пляже, и, чтобы хоть как-то утолить жажду серфинга, я читал тематические журналы. Как-то раз, придя из школы, я слонялся по дому, не зная, чем себя занять, и решил замазать царапины на доске – хотя бы прикоснусь к ней. Доставая из кладовки под гаражом смолу и катализатор, я увидел в дальнем углу картонную коробку с наклейкой «Малыш Норман».

Я вытащил коробку и открыл ее. На свет божий явились газетные вырезки, школьные альманахи, мои истории про Мёрчера Кёрчера и, наконец, старые фотографии. Я на хоккейном поле, я на серфинге в Мексике. Вот я на слаломной трассе, вот мы с отцом спускаемся на лыжах по Сан-Антону, а вот он стоит на доске, а я, совсем еще малыш, болтаюсь у него на закорках. Мама рассказывала, что в тот день вернулась из магазина и обнаружила нас в полосе прибоя. Она пришла в бешенство. Орала на него, как сумасшедшая: «Как ты мог так наплевательски обращаться с малышом?»

Я выронил фотографию, к глазам подступили слезы. Я сгорбился и сдержал их. «Ты же не какой-нибудь там слюнтяй, которому не под силу справиться с ситуацией», – говорил я себе.

Потом подозвал Санни, обнял ее и почесал по пузу. Она перевернулась на спину и каталась по полу в своем собачьем экстазе.

– Я тоже счастлив, как и ты, – сказал я.

Я забросил палку как можно дальше, и Санни вприпрыжку побежала вниз по каньону.

Затем убрал фотки обратно в коробку, положил сверху все остальное, и тут мне в глаза бросилась еще одна вырезка – черно-белая фотография из Los Angeles Times. На ней я был снят в инвалидном кресле: раздувшееся лицо в бинтах, глаз подбит, на правой руке – массивная повязка.

«А ведь все это уже кажется сном», – подумал я, как будто произошло с кем-то другим.

Я вздохнул, и у меня перехватило горло, а грудь обдало жаром, так что пришлось сесть на пол и привалиться спиной к стене.

«Ничего страшного, – сказал я себе. – Все с тобой в порядке. Ты в норме».