Без Веры…

– Да что ж ты… – невпопад бормочет пожилой городовой с унтерскими лычками, пытаясь подцепить воющую бабу посреди туловища так, чтобы не задрались юбки и не дай Боже, не помацать её ненароком за отвислые груди. Кажется, благочестием он обеспокоен больше, нежели сама женщина, воющая на земле.

– Закон! – пуская петуха и замечательно расцветая багровыми пятнами по упитанному лицу, пытается объясниться его младший коллега с собирающейся вокруг недоброй толпой, – Закон дура, но таков лекс!

– Закон-то дура, – язвительно соглашается с ним громогласная рябая баба с совершенно жабьей рожей, но неожиданно умными, цепкими глазами, – а сам-то каков? Ась, Тимоха? Тебе ж посреди людёв ещё жить, как в глаза глядеть соседям будешь?

– … сына! – продолжает выть на земле баба, уличённая в незаконной торговле, – Кормильца единственного сгубили, ироды! Как мине дитачек подымать!? А-а!!

Вокруг всё больше народа, среди которых не только бабы и старики, но и выздоравливающие из госпиталей. Народ этот отчаянный хлебнувший фронта, видевший кончики вражеских штыков и давившие в окопах вшей и вражеские глотки.

Многие без руки или ноги, с изуродованными лицами – так, что не дай Бог, приснится! Есть с виду целые, но с такими болезненными лицами, что и несведущему человеку понятно – калека! Ещё вопрос, что лучше – ногу потерять, или скажем – хлебнуть полной грудью немецкого газа.

Эти самые злые, отчаявшиеся, не видящие никакого будущего ни для себя лично, ни для семьи. Как, к примеру, сможет прокормить семью однорукий сапожник?!

– Шли бы отседова, служивые, – посоветовал чей-то простуженный голос из-за спин, – неровён час, доведёте народ… кхе-кхе-кхе…

– Противу власти?! – привычно побагровел унтер, хватаясь за висящую на боку шашку. Опомнившись, он сделал вид, что поправляет её, но привычная, вбитая за годы службы программа поведения, сама выплёвывалась из глотки, – Ну-кася, покажись!

– А мне… кхе-кхе… скрывать нечего, – раздвинув баб, к полицейским вышел чахоточного вида немолодой солдат, снова зайдясь в кашле, – Задержать хотишь? На!

Он протянул вперёд руки-палки и засмеялся издевательски при замешательстве городового.

– Давай, – почти дружески кивнул солдат городовому, не опуская руки, – арестовывай!

– Да штоб тебя… – прошипел унтер зло, а потом, будто сдувшись, махнул рукой и произнёс, будто извиняясь, – А-а… сам иногда себе не рад…

– Пошли уж, Тимоха, – он тронул за плечо младшего коллегу и пошёл, не оглядываясь на смешки толпы. А на земле всё так же выла тощая баба, рядом с которой присела та, жабомордая, и молча гладила её по голове.

Выдохнув прерывисто, мотая головой и замаргиваю непрошеные слезинки.

– Так вот и живём… – усмехнулся стоявший рядом однорукий солдатик с коротенькой забинтованной культей, через которую проступил йодоформ.

– Так… – глухо отвечаю я, – да не так!

– А вы, сударь мой, уж не из сочувствующих социалистам будете? – в голосе инвалида звучит усмешка. Голова склонена набок, глаза глядят пристально и зло, но выражение лица самое нейтральное.

"– Ну же, барчук… давай! – читаю в его глазах, – Скажи что-нибудь умственное!"

– Хм… – прикусываю зубами острые фразочки, норовящие вырваться на свободу и несколько секунд отмалчиваюсь, пока не отпустило. Но наверное, что-то этакое проступает на моём лице, так что и однорукий инвалид смягчается.

– Не совсем дурак, значица, – констатирует он усмешливо, на что я только вздёргиваю бровь и мы расходимся мирно.

Я иду дальше, медленно всматриваясь в лица людей, в разложенные на земле товары. Окликают редко, многие даже не поднимают головы или смотрят сквозь прохожих невидящими взглядами.

В основном это женщины от сорока и старше, реже голенастые девочки-подростки. Мужчин мало, и почти все в возрасте, с неизменной цыгаркой в уголке рта, часто потухшей.

Это не торгаши, а обычные городские обыватели, торговля для которых лишь способ выжить, продержаться ещё чуть… А что будет дальше, они не знают.

Продают не просто подержанные вещи, а историю своей семьи, свои чаяние и надежды на благополучие, на нормальную жизнь, на обеспеченную старость и внуков. Они видят не старые утюги и самовары, примусы и заштопанные штаны, но и истории, с ними связанные.

Я часто хожу по Севастопольским барахолкам, находя в этом какое-то болезненное удовольствие. Типажи необыкновенно яркие, живописные. Будь у меня хоть толика литературного таланта, непременно набрасывал бы после каждого похода какие-то очерки, а так…

… просто веду дневник, записывая и зарисовывая по памяти всё самое яркое. Дата, мысли, наблюдения, несколько скупых рисунков… и да, я помню, что дневники могут перлюстрировать[48]. Поэтому использую эвфемизмы, иносказания и сокращения, понятные только мне.

– Задёшево отдам! – неверно истолковав мой взгляд, оживляется худая женщина, сидевшая дотоле на камушке. Дёргается щека… но делаю вид, что не слышу или не понимаю, что обращаются ко мне. На кой чёрт мне старая лампадка…

Было бы у меня побольше денег и поменьше совести, на скупке и перепродаже можно было бы сколотить состояньице. Увы…