Без возврата (Негерой нашего времени)

Главное — это он сам. “Жить надо так, чтобы от твоего присутствия мир становился хоть чуточку лучше”, — когда-то, еще в университетские времена, Андрей Иванович вывел для себя эту идеальную формулу — к которой, впрочем, затруднившись ее исполнением, вскоре добавил: “…или хотя бы не хуже”. Правда, тогда он еще верил в будущее, в прогресс, — в прогресс не только шестеренок и полупроводников, а человеческого сердца, человеческих отношений (а Оля с биофака не верила и смеялась: “Ты знаешь, сколько лет надо для эволюции? У человека уже атомная бомба есть, а даже ноготь не переменился!” — “Ну при чем тут ваша животная эволюция? — протестовал двадцатилетний Андрей Иванович. — Я говорю не о ногтях и даже не о строении мозга, а о настроении разума!” Впрочем, они редко говорили об этом — ведь Оля любила его, и он ее тоже… и маме — исключительный случай — Оля понравилась…). Да, он верил в прогресс, верил в свою формулу, — а иначе зачем человеку, не верующему в Бога и тем более в загробную жизнь, совершенствовать себя в обреченном мире? С тех пор многое, если не всё, переменилось; но сейчас, в хорошую минуту, его разум поддался сердцу, и неверие разума уже не смущало его. Пока дышу — надеюсь…

Просветленным взглядом Андрей Иванович смотрел на огромное, унизанное лазурными звездами небо. Всё наладится! Он ученый, специалист, — а сколько людей, в том числе зрелого возраста, вброшено в водоворот новой жизни без прочного знания дела? На последнем ученом совете академик сказал, что в будущем году обещают увеличение финансирования. Академик сказал… академик… Андрей Иванович чуть не подпрыгнул — выпрямился. Он совсем обезумел от этой проклятой тоски! Ведь месяц назад Дед поручил ему к осени подготовить статью о всплесках, — статью, которая уже заявлена в январский номер “Докладов” и под которой будет стоять — конечно, перед его, Андрея Ивановича, подписью — могучая подпись академика… Кто же меня сейчас сократит?! Статью может написать Мансуров и Коля — хотя Коля едва ли, он этим почти не занимался, — но у них есть свои, уже утвержденные планы. Если меня сократят, кто будет писать о всплесках — Кирьянова, что ли? Всё! Закончишь статью и — хватит выть, ныть! — принимайся за докторскую. Андрей Иванович так энергично затянулся, что вокруг него посветлело. Ты — научная элита (“высшее существо”, — стыдливо промелькнуло в мозгу), в стране на сто пятьдесят миллионов всего десять, ну, пятнадцать тысяч кандидатов физматнаук; угрызаться тем, что тебе мало платят, — недостойное ученого шкурничество, стыд и срам: способность и возможность заниматься наукой, творить — вот высшая награда в жизни, богатство бог дал в утешение деятельной посредственности; страдать же от пренебрежения, добиваться признания от государственной власти, толпы — людей, которых ты, в сущности, презираешь, — это даже не парадокс, это просто глупость, недостойная не только ученого, но и просто разумного человека… Всё! Завтра начинаем новую жизнь.

Андрей Иванович выщелкнул вниз окурок, повернулся к двери — мыском шлепанца задел коробку с птенцом. Тот что-то проворчал и зашелестел перьями. В темноте его почти не было видно, лишь неясно светились белые перевязи на крыльях. “Куда же мне тебя отнести? — зевая, подумал Андрей Иванович: после пережитого им радостного возбуждения наступила реакция. Посадить на какое-нибудь дерево, на развилку? Может, вороны накормят, они, кажется, докармливают птенцов… Хотя его, наверное, из-за белых перьев и выкинули из гнезда. Белая ворона… Ладно, утро вечера мудренее”.

Он забрался под одеяло, с наслаждением повозился, устраиваясь поудобнее, — и медленно, тихо, в окружении наплывающих одно на другое лиц: академика, Ларисы, Евдокимовых, Насти, Кузьмичева, птенца… — погрузился в глубокий сон.

XII

…Разбудило Андрея Ивановича карканье. Сначала оно доносилось к нему сквозь сон — не разрушая сна: в вороньем карканье за окном не было ничего ни необычного, ни раздражительного; но то ли потому, что оно ни на минуту не умолкало, то ли потому, что звучало громче обычного, но со временем это настойчивое, монотонное, как щелчки метронома, карканье проклевалось в сознание Андрея Ивановича и разбудило его. Он с трудом приоткрыл глаза — и по этому первому чувству понял, что еще очень рано.

— Кр-ра-а… — Пауза три-четыре секунды. — Кр-ра-а… — Пауза. — Кр-ра-а!…

— Ч-черт, — прошептал Андрей Иванович, промаргиваясь и медленно вспоминая вчерашний день. Небо за окном было уже голубым — но еще неяркой, чуть подсвеченной розовым, предрассветной голубизной. Невидимый на балконе птенец покаркивал осторожно, негромко, можно было сказать — деликатно, словно робея; ну конечно — уже рассвело, вороны просыпаются рано, опять хочет есть… Андрей Иванович с усилием повернул голову и полузакрытыми глазами посмотрел на часы. Половина пятого! Проклятая птица!

— Кр-ра-а… Кр-ра-а… Кр-ра-а…