Без записок

Так или иначе, в Вене я попал в школу и учился года полтора и отличился в школе очень позорным образом - вообще школа мне не давалась в смысле чести и славы. Меня водили как-то в зоологический сад, и, к несчастью, на следующий день нам задали классную работу на тему "чем вы хотите быть в жизни". И конечно, маленькие австрияки написали всякие добродетельные вещи: один хотел быть инженером, другой доктором, третий еще чем-то; а я был так вдохновлен тем, что видел накануне, что написал - даже с чудной, с моей точки зрения, иллюстрацией - классную работу на тему: "Я хотел бы быть обезьяной". На следующий день я пришел в школу с надеждой, что оценят мои творческие дарования. И учитель вошел в класс и говорит: вот, мол, я получил одну из ряда вон выдающуюся работу. "Встань!" Я встал - и тут мне был разнос, что "действительно видно: русский варвар, дикарь, не мог ничего найти лучшего чем возвращение в лоно природы" и т. д. и т. п.

Вот это основные события из школьной жизни там. А два года назад (рассказ записан в 1973 году) я впервые снова попал в Вену и наговаривал ленты для радио, и тот, кто делал запись, меня спросил, был ли я когда-нибудь в Вене. "Да". - "А что вы тогда делали?" - "Я был в школе". "Где?" - "В такой-то". Оказалось, что мы одноклассники, после пятидесяти лет встретились; ну конечно, друг друга не узнали, и дальше знакомство не пошло.

- А на каких языках вы с детства говорили?

- Меня с детства заставляли говорить по-русски и по-французски; по-русски я говорил с отцом, по-французски - с бабушкой, на том и на другом языке с матерью. И единственное, что было запрещено, это мешать языки, это преследовалось очень строго, и я к этому просто не привык. Ну, по-персидски говорил свободно. Это я, конечно, забыл в течение трех-четырех лет, когда мы уехали из Персии, но интересно, что когда я потом жил в школе-интернате и во сне разговаривал, видел сны и говорил, я говорил по-персидски, тогда как наяву уже ни звука не мог произнести и не мог понять ни одного слова. Любопытно, как это где-то в подсознании осталось, в то время как из сознания изгладилось совершенно. Потом немецкий: меня в раннем детстве научили произносить немецкий по-немецки, это очень помогло и теперь помогает. В хорошие дни у меня по-немецки, в общем, меньше акцента, чем по-французски. Когда ты год не говоришь на каком-то языке, потом ты уже ничего не можешь. Но самый замечательный комплимент, который я не так давно получил о немецком, это от кельнского кардинала, который был слеп; и когда я с ним познакомился, мы с ним поговорили, и он мне сказал: -"Можно вам задать нескромный вопрос?" Я говорю: -да. -"Каким образом вы, немец, стали православным?" Я задрал нос, потому что слепой человек большей частью чуток на звук. Но это был хороший день просто, потому что в более усталые дни я не всегда так хорошо говорю, но могу, когда случится... Испанский - читаю; итальянский - это вообще не проблема; ну, голландский, он легкий, потому что страшно похож на немецкий язык XII-XIII веков. Когда голова совсем дуреет, читаю для отдыха немецкие стихи этой эпохи.

-А когда вы маленьким были, были какие-то обязанности, или просто как рос, так и рос?

-О нет! Прежде всего с меня ничего не требовали неразумного, то есть у меня никогда не было чувства, что требуют, потому что родители большие и сильные и поэтому могут сломить ребенка. Но с другой стороны, если что-то говорилось - никогда не отступали. И - я этого не помню, мама мне потом рассказывала - она мне как-то раз что-то велела, я воспротивился, мне было сказано, что так оно и будет, и я два часа катался по полу, грыз ковер и визжал от негодования, отчаяния и злости, а мама села тут же в комнате в кресло, взяла книжку и читала, ждала, чтобы я кончил. Няня несколько раз приходила: барыня, ребенок надорвется! А мама говорила: няня, уйдите! Когда я кончил, выводился, она сказала: ну кончил? теперь сделай то, что тебе сказано было. Это был абсолютный принцип.

А потом принцип воспитания был такой, что убеждения у меня должны сложиться в свое время свои, но я должен вырасти совершенно правдивым и честным человеком, и поэтому мне никогда не давали повода лгать или скрываться, потому что меня не преследовали. Скажем, меня могли наказать, но в этом всегда был смысл, мне не приходилось иметь потаенную жизнь, как иногда случается, когда с детьми обращаются не в меру строго или несправедливо: они начинают просто лгать и устраивают свою жизнь иначе.