Без жалости

Ферма не была застрахована на случай пожара, и банк уже в январе наложил лапу на наши владения. Это известие облетело все графство и некоторое время было новостью номер один, чего я уж никак не могла предположить. Оказывается, бабушка была в графстве знаменитостью, и местные обыватели немало гордились тем, что были с ней знакомы. Был создан общественный фонд, который предложил банку выкупить часть принадлежавших ферме земель, с тем чтобы создать на них заповедник живой природы. Поскольку других покупателей у банка не нашлось, он ухватился за это предложение и наша ферма, таким образом, сделалась общественным достоянием.

Райан объявил о своем банкротстве и тоже переехал в город, где стал искать работу. Мне было трудно разговаривать с братом, и всякий раз, когда он звонил и предлагал встретиться, я отказывалась от этого под предлогом дурного самочувствия или занятости. Мы не виделись с ним со дня заупокойной службы по бабушке, на которой наша семья присутствовала в полном составе.

Первое время после пожара Ноа звонил мне почти каждый день, но я разговаривала с ним холодно и старалась как можно быстрее закончить беседу. Тем не менее я узнала, что он работает на конюшне, приписанной к ветеринарному институту при Корнеллском университете, а в свободное время посещает лекции. Ноа говорил, что хочет меня видеть, и приглашал меня с ним пообедать. Я с упорством, достойным лучшего применения, говорила ему, что занята и пойти в ресторан не могу. Так продолжалось раз за разом, и через некоторое время Ноа звонить перестал. Меня это обрадовало, поскольку мне требовалось уединение. Я избрала для себя в качестве жизненного кредо позицию стороннего наблюдателя, который лишь следит за событиями быстротекущей жизни, но ни во что не вмешивается и ни в чем не принимает участия. Работа в этом смысле была единственным исключением. На тот момент мне было легче существовать без Ноа, и я полагала, что и ему будет легче жить, если он обо мне забудет.

О том, что Эдварда убила бабушка, я не сказала ни одной живой душе — даже Эми. Теперь тайна бабушки стала моей тайной. Эта тайна была все, что мне осталось от бабушки, и я намеревалась хранить ее до конца своих дней. Я очень боялась случайно проговориться, поэтому отдалилась от всех, кого любила, включая Эми.

Как-то вечером, возвращаясь с работы, я вдруг поняла, что давно уже не видела солнца. Уходила из дома еще до рассвета, в пять утра, а возвращалась в восемь, когда было уже темно. Вернувшись, я переодевалась, ужинала, после чего меня начинало клонить ко сну, и, перед тем как лечь в постель, я была способна лишь на то, чтобы посмотреть вполглаза новости по каналу Си-эн-эн.

Когда я включила телевизор, ко мне постучала Эми и, не входя в комнату, остановилась в дверном проеме. В последнее время мы с ней редко общались, и мне нравилось думать, что я не сковываю ее свободы и предоставляю ей возможность жить так, как ей хочется. Обычно она ко мне не заходила, поэтому я вопросительно посмотрела на нее, ожидая дурных известий — с некоторых пор никаких известий, кроме дурных, я не ждала.

— Что еще случилось? — спросила я.

— Меня преследуют кошмарные сны о пожаре в доме, — сказала Эми.

Мне не хотелось об этом говорить. Я намеревалась похоронить в своей памяти все, что имело отношение и к пожару, и к смерти Эдварда, хотя никогда не говорила об этом впрямую.

— Это так естественно, детка, — сказала я ровным, лишенным эмоций голосом. — Подожди немного. Со временем это пройдет.

— Ты никогда об этом со мной не разговариваешь.

— Да, не разговариваю, — произнесла я. Это было первым признанием в том, что я избегаю касаться трудной темы.

Я взяла с тумбочки пульт и сделал звук телевизора погромче. Через мгновение комната наполнилась смехом. Эми тяжело вздохнула.

— Ты несчастлива.

— Я просто устала, — сказала я, не сводя глаз с экрана.

— Раньше ты никогда не смотрела телевизор, а теперь смотришь каждый вечер. У меня такое ощущение, что мы с тобой живем в разных измерениях. Ты совершенно перестала меня замечать. Ты никогда не улыбаешься. Об этом-то ты хоть знаешь?

Я ничего не хотела менять в своей жизни, поэтому ответ мой был краток:

— Если что не так, извини.

— Зачем ты извиняешься? Ты же в депрессии, мама, — это и ребенку понятно, — сказала Эми. — И это меня пугает.