Безбожный переулок

Огарев, которого в равной степени мутило и от правых, и от левых – в первые публичные ряды традиционно выносило самых несносных резонеров и просто откровенную полууголовную гнусь, – бродя с Малей по европейским музеям, вдруг понял точку, в которой российские правые и левые, сами того не ведая, соприкасались. Любовь. Конечно, они были влюблены. Он сам был влюблен, чего там. История неслась сквозь Россию, сшибая все на своем пути, срывая головы, стирая память, а в Европе – нет, даже не останавливалась. Просто обитала. Особенно в Италии, конечно. Зачем искать новое место для города, если здесь уже жили этруски? Зачем ломать дом, если ему всего тысяча лет? Итальянцы были вписаны в свой ландшафт, стали его сущностью, частью. Рим существовал сразу во всех проекциях, во всех одиннадцати пространствах и временах – и был при этом совершенно живой.

Огарев тоже хотел бы так. Жить. Просто жить. Не думая ни о чем.

Он подолгу останавливался у музейных стеллажей со знаками гильдий. Бляхи всех форм и размеров, иные – с хорошую суповую тарелку на увесистой, амбарной почти цепи. Лучший мясник города. Главный бондарь. В этом была понятная ему гордость ремесленника. Достоинство профессионала. Только не тихое, наоборот – напоказ. Огарев задумывался – а готов ли он носить на груди золоченый знак, на весь мир кричащий – вот, вот идет настоящий, всеми признанный, заслуженный доктор. Каждое утро открывать свою лавку своим ключом. Отпускать сосиски, взвешивать пряности, высекать статуи, отсчитывать сдачу, держать слово – просто слово. Невидимое. Невесомое. Крепкое, как вино. Говорить каждый вечер с Богом. Один на один. Неторопливо. Не жалуясь. Просто советуясь. На ты.

Нельзя было не пожалеть, что ты не часть этого мира, конечно. Нельзя. Нельзя было так далеко уходить отсюда.

Это все потому что у нас нет сыра, сказала вдруг Маля. Что – это все? – не понял Огарев. Ну вот это – Маля махнула головой, немедленно потеряла заколку и засмеялась. Заколка запрыгала, как живая, под ноги официанту, который тотчас ловко, с щегольской легкостью наклонился – профессионал. Огарев даже дернуться не успел, как Маля уже закалывала волосы снова. Закатное солнце, медь, музыка, мед. Прекраснейшее из зрелищ. Официант сказал что-то с пулеметной скоростью, по кошачьей физиономии ясно, что комплимент, и Маля такой же скороговоркой ответила. Английский свободно, итальянский – очень хорошо, французский – не так чтобы очень, но в Париже точно не пропаду. Немецкий – бр-р. Не люблю. Огарев в который раз пожалел себя, немого, безъязыкого урода. Язык – это была свобода. Маля – это была свобода. Оказывается, этому надо было учиться с детства. Он не знал. Никто из них не знал. В мединституте, когда он учился, курс иностранных языков просто отменили. Боялись, что они поразъедутся, расползутся шустро, как тараканы. Позорно сбегут. Некоторые и правда сбежали. Выбрали не себя даже – своих детей. Вырастут чужими, иностранными, стесняясь неудалых родителей, местечкового их акцента, местечкового же неумения быть счастливыми. Просто быть.

Маля была часть этого дивного мира. Он – нет.

Но ничего, наверстает. Все еще впереди.

И что тебе сказал это тип? – спросил Огарев, изображая грозную ревность. На самом деле ревновать было глупо – итальянцы отлично смотрели на женщин, очень правильно. С восторгом и аппетитом. На еду они смотрели точно так же. Мале вслед цокали восторженно языком, местные стариканы таяли от нее, как дворняги от случайной поглажки. Один, в моторизованной инвалидной коляске, любовно огладил глазами Малины коленки, бедра, шелковый сарафан. Одна бретелька вечно сползала, она вечно ленилась поправить. Незагорелая кожа. Загорелая кожа. Как экстрасистола. Головокружительный сердечный перебой. Маля улыбнулась старику, она всем улыбалась, и он, ловко развернувшись у перекрестка на своей жуже, проехал мимо еще раз – влюбленный, красивый, девяностолетний. На руле трепыхался флаг его родины – зеленый, белый, красный. Тоже триколор, но какая разница. Огарев прикинул, что бы могло заставить его в девяносто лет примотать к инвалидной коляске государственный флаг, но не смог найти ни одной причины. Разве что еще одна великая отечественная война. Хипстеров со скинхедами. Но за кого бы он ни пошел воевать, такой крутой коляски ему все равно бы не выдали. У него на родине в девяносто лет не катались по улицам и не кокетничали с девушками. У него на родине вообще не было инвалидов. Они смирно гнили по интернатам. Братская могила, братское сердце, Братская ГЭС.

Так что это было? – повторил он. Ты про официанта? Он сказал, что я похожа на мадонну. Ну, не совсем на мадонну, но на одну ее часть. Не очень приличную. Это был комплимент, если что. Очень даже уважительный. Маля засмеялась еще раз. Все время смеялась. И так же легко плакала. Часто. Он должен был обратить внимание. Должен был понять. Идиот.

Нет, я не про официанта. Я про сыр. При чем тут сыр?