Безбожный переулок

Город выпрыгнул на них неожиданно – из-за очередного поворота. Как будто кинулся наперерез. Невероятный, крошечный, древний, сотнями каменных сот, обрывающийся прямо в пропасть. Маля закричала – стой, стой! – и выскочила едва ли не на ходу, пока Огарев, сам обмерший от восторга, торопливо парковался, соображая, сколько водителей, должно быть, нырнуло прямо здесь в бездонный обрыв, до самой встречи с Богом не переставая глупо и радостно улыбаться.

Маля стояла на самом краю ничем не огороженной площадки, прижимая к пылающим щекам маленькие ладони, и ветер игриво рвал ее за подол, как будто уговаривал шагнуть вниз – и полететь. И точно так же ничем не был огорожен город, словно возведенный на самой вершине скалы обезумевшим древним Диснеем, который долго, век за веком, выдавливал из кулака горячую глину, песок, ноздреватый, сияющий на солнце камень.

Citta del tufo.

Они долго бродили по улочкам, то и дело пытаясь привычно обняться, но стены были тесны им двоим в плечах, а в иных переулках Огареву и одному приходилось протискиваться почти боком, и он все оборачивался тревожно, искал глазами Малю, замиравшую у каждой невесомой лестницы, у каждой тяжелой двери. Ночной страх вернулся, по-хозяйски положил руку на сердце. Может, потому что улочки, становясь все у2же, путались, петляли, пересекались. Но каждая безошибочно заканчивалась пропастью.

И еще – город оказался обитаем. Заполнен людьми, которые жили в этих немыслимых декорациях, застывших с XI века. Огарев проводил глазами старуху, всю в черном, идущую за покупками уже целую тысячу лет. Да нет, не застывших. Как они могут? Честное слово, не понимаю.

Парапет они нашли только один – у центральной площади, осененной мрачным замком Орсини. И Огарев с облегчением положил руки на камень, такой надежный, доходивший, слава богу, Мале до груди. Почти до груди.

Смотри, Маля показала золотистой, пушистой на свет рукой – вон, видишь? Наш дом. Огарев мазнул глазами невнимательно – щеки у Мали тоже были пушистые. Шкурка бабочки. Ты не туда смотришь – Маля дернула его за ухо. Во-он там. Огарев всмотрелся наконец – и нашел в долине крошечный отсюда домик. Это просто какая-то ферма, Маля. Отсюда не видно. Мы же свернули раз сто. И потом, это не наш дом…

И ты в этом виноват!

Маля вдруг вспыхнула от никуда не девшейся, оказывается, обиды и побежала в переулок, звонко, как первоклашка, щелкая сандалиями. Огарев бросился следом – но улочка была пуста, как в сбывшемся кошмарном сне, и только синело над головой узкое, как след долота, ослепительное небо.

И такая же, узкая, страшная, стояла впереди пропасть.

Огарев схватился за сердце – жест, который не простил бы за мелодраматичность ни одному, даже великому режиссеру. Мне всегда думалось, что ломание рук – жест вымышленный или, может быть, смутный отклик какого-нибудь средневекового ритуала…

Ваня, Ваня, иди скорей сюда!

Маля вынырнула на мгновение из какой-то невидимой Огареву щели – румяная, растрепанная, совсем не сердитая. И снова исчезла.

Господи. Всего-навсего старая синагога. Ну, шестнадцатый век, и что с того? По сравнению вот с этим домом – новейшие времена. Маля стояла, надувшись, у громадной неприступной двери. Закрыто, разумеется. Обед. И слава богу. Второй час. Пошли и мы пообедаем, а то я уже, честно говоря, голодный.

Маля, не отвечая, дергала все двери в крошечном переулке подряд, словно надеясь на чудо, и – оп! – снова исчезла, но на этот раз Огарев точно видел, куда она нырнула, и, ворча, поплелся вниз по опасным даже на вид ступенькам, рассчитанным на мелкий, непривычный, средневековый шаг.

Лавка. Всего-навсего лавка. При синагоге. Бутылки кошерного вина, магнитики, крошечные уродливые копии города, взгромоздившиеся на целлулоидные постаменты. Сделано в Китае, разумеется. Включая вино. Прибежище для глупых туристов. Маля стояла, едва не касаясь макушкой беленого сводчатого потолка (Огареву пришлось основательно пригнуться – черт побери эту эпоху рахитичных дистрофиков), и бойко болтала с немолодой, ненормально красивой итальянкой, очень полной, легкой, как будто даже слегка парящей над прилавком. На запястье ее, пухлом, прохладном, позвякивал как минимум десяток браслетов.

Синагогу откроют только завтра, перевела наконец Маля и огорчилась так явно, что итальянка всплеснула руками (браслеты послушно, как отара, отозвались) и поспешила куда-то вглубь лавки, невежливо хлопнув дверью.

Чего это она?

Не знаю.

Ну тогда тем более – пойдем. Правда, Маля. Ты же сама знаешь, сейчас все рестораны закроют.

Но итальянка уже хлопнула дверью снова и поставила перед Малей тарелку, на которой лежала длинная тестяная штуковина, похожая на штрудель, только не с яблоками, а с какой-то темной, не слишком аппетитной начинкой. Маля просияла, обменялась с итальянкой еще десятком птичьих переливчатых фраз и осторожно попробовала лакомство.

Итальянка щедро придвинула тарелку и Огареву. Ну, плюшка. Тонкое пресное тесто, эта фигня внутри чересчур сладкая, вязнет на зубах, и если бы не пряности (Огарев честно силился понять, какие именно) и не орехи…