Бездна

– Все, что происходит с нами по мере взросления, – построение и утолщение завесы между нами и миром. Возможно, только младенцы видят мир таким, какой он есть, но ничего не понимают. Потом, к счастью, эти воспоминания стираются из их памяти. К счастью – потому что жить с этим невозможно. Единственный путь с таким ясным зрением – сойти с ума. Клиенты психиатрических клиник, как и младенцы, видят все – и не выдерживают. Истина для жизни не нужна. Нам требуется больше сказок, иллюзий и лжи. И плотный кокон, чтобы не замечать ничего вокруг и спокойно жить в грезах. Чтобы оставаться нормальным, здоровым, иногда даже радоваться жизни. И все равно мы страдаем. Все равно живем во лжи и занимаемся бесполезными вещами. У нас не получается жить даже в наших сказках. От этого тоже можно сойти с ума. Люди живут так мало и глупеют к концу жизни именно для того, чтобы не начать понимать чуть больше.

Обратная связь ему не требовалась. Он рассказывал просто в пространство, пересекая сцену то в одном, то в другом направлении.

– Некоторые ученые считают, что человек постоянно испытывает боль. Телу приходится непрерывно забрасывать в себя эндорфины и другие вещества, чтобы мы не замечали страданий. Если это так, то наркоман в ломке таков, кем был бы каждый человек, лиши его внутренних наркотиков. То же и с сумасшедшими. Душевнобольной – всего лишь человек, лишенный кокона, стены вокруг, психических защит, здоровой человеческой слепоты, называйте как угодно. Только душевнобольные и грудные младенцы видят все так, как есть.

Я даже забыла проверять телефон. Обычно я делаю это на автомате, практически постоянно – вдруг что по работе. Я тихонько вытащила телефон из кармана. Конечно, яркость была выставлена максимальная, экран засиял на полкомнаты – в темноте было очень заметно. Послышались раздраженно-возмущенные вздохи. Никаких уведомлений не было. Я спрятала телефон обратно.

– Мне стыдно за наш мир. То, во что мы верим, то, что нам важно… Мы придаем этому огромное значение, но это все – чистые случайности. Про Гитлера говорят, что у него имелись проблемы с психикой, он ненавидел все подряд, был очень агрессивным. Ему требовался объект для ненависти, которым стали евреи и другие не-арийцы. Вот и все. Это и определило жизни огромного количества человек.

Игорь перестал ходить и остановился на месте, словно задумавшись.

– История всего человечества свернула не туда, потому что один из людей свихнулся и громче прочих орал какую-то бредятину, а другие за ним пошли. Вот так люди строят свои жизни. Гормоны, особенности мозга и психики, разные болезни, душевные и телесные травмы, неспособность и неумение думать – все это валится в кучу и выдает случайный результат. И этот рандом – якобы наш выбор, наши убеждения, наши чувства. Есть ли смысл тогда их отстаивать? Люди готовы умирать за бред психически больных. Это же абсурд. Как будто мы все в психиатрической клинике, наполеоны и параноики, и наши врачи тоже уже сошли с ума, – он повысил голос. – Вокруг есть реальный мир. Он за стенами психбольницы, и потому недоступен нам. Но тот, другой мир, есть. Познать его доступно очень немногим. Большая часть людей проживает жизнь, так ничего и не увидев по-настоящему. Я могу показать вам все, о чем говорю. Но это зрелище только для избранных людей. Достойных. Может, именно для вас.

Видимо, это было традиционное окончание его речи, потому что после этой фразы почти все встали. Мужчина на сцене сделал странный жест: поднял руки к лицу, поставил большой палец на нижнее веко, средний – на бровь, и развел их, будто раскрыл глаза шире. На каждом веке у него было по шраму – тонкому и аккуратному. Большинство присутствующих тоже стали растягивать веки. Я поднялась с места, но ничего не стала делать. Луиза осталась сидеть.

Мне сделалось не по себе.

Тем временем Настя старательно растягивала веки (у нее шрамов не было). На лице ее читались раболепие и щенячий восторг. Я не верила своим глазам. Она, видимо, почувствовала мой взгляд, посмотрела на меня и поняла мои мысли. В ее взгляде мелькнула злость.

Когда мы вернулись домой, я сказала Насте:

– Знаешь, по-моему, на этих собраниях происходит что-то не то.

Помню, как она посмотрела на меня тогда.

– Ты просто ничего не поняла, – сказала она. И ушла в свою комнату.

После этих слов между нами все было кончено. Даже, наверное, еще в середине предложения. Или тогда, когда Настя поймала мой взгляд, нелепо растягивая веки перед мужиком на сцене. Больше мы не сказали друг другу ни одного слова – до самого ее исчезновения.

Я сразу поняла, что она меня не простит.

Потом уже я узнала, что это стандартная уловка секты. Они вбивают в головы участникам: кто не с нами, тот против нас. Нейтралитет тоже не подходит. Не высказав восторга, я для нее умерла.

Как, интересно, это работает? Она знала их всего несколько месяцев. А меня – несколько лет. Иногда я начинала винить себя. Что-то не додала ей. Не сказала то, что было ей нужно.

Правда, я и не знаю, что нужно было сказать.