Бездна

Я карабкаюсь по трапу, спеша, но стараясь не оскользнуться на металлических перекладинах; мне кажется, что баллон за спиной весит не меньше тонны. Матросы освобождают меня от груза. Я торопливо сдираю маску, сбрасываю на палубу кевларовый костюм, словно отмершую кожу. Подходит Марен. Он снял верхнюю часть комбинезона; пустые неопреновые рукава, завязанные на поясе, выглядят цветоложем, из которого бутоном выступает его бронзовый точеный торс.

– Ты не должен так паниковать, – говорит он.

– Но это же была акула.

– Акулы безобидны. Глупо так бояться.

– Извини, но ты должен меня понять.

– Понять – что? – гневно отвечает он. – Ты еще «Челюсти»[223] вспомни!

– Нет, но ведь бывают же несчастные случаи…

– Несчастные случаи провоцируют сами люди. Если бы человек больше уважал морской мир, куда он вторгается, таких случаев просто не было бы… – Он вдруг отвел глаза, словно усомнился в собственных словах. – Чаю хочешь?

Я кивнул, и нам принесли чай. Он молча протянул мне горячую чашку. Я сделал глоток. Марен помрачнел: ничего общего с жизнерадостным парнем, который совсем недавно так радушно приглашал меня в свое «братство».

Остальные поднялись на палубу минут через тридцать, залив ее водой. Катер пустился в обратный путь. Стоя на корме, я смотрел на нескончаемую морскую равнину, этот необозримый, тяжелый, волнистый покров глубокого синего цвета, который лишь у прибрежных рифов переливался бирюзовыми оттенками, светился желтыми и зелеными бликами. Но над этими красками все же безраздельно царил синий цвет – тот, что я видел на картине в кабинете Ким.

Пас-Долорес… у меня больно сжималось сердце. Ведь это мое слепое упорство привело к катастрофе. Почему я не поехал сюда вместе с ней, почему не прислушался к ее доводам, не понял ее тягу к «дикарству», как она говорила, к примитивному началу, к желанию разорвать путы цивилизации? Нужно было все бросить, а я вместо этого позволил ей молиться на акульи плавники и ласты другого… Впрочем, может, она и не захотела бы взять меня с собой. Любила ли она меня под конец? Похоже, рано или поздно человеческое существо исчерпывается для партнера, как истощается золотая жила. И если больше не находишь золота в близком человеке, его бросаешь. Хотя, может, стоило бы копнуть чуть подальше, чуть глубже или поискать новую жилу. Не стал ли я для нее таким вот истощенным рудником? Ведь, честно говоря, тот, другой… Я оглядываюсь на него: он стоит рядом с капитаном на носу катера. И смеется, вылитый Лоуренс Аравийский[224] в клетчатой куфии, с банкой холодного мятного чая в руке, с бронзовым загаром, харизматичный неопреновый гуру. До меня доносятся их голоса, они говорят по-арабски. В этом гортанном языке словно перекатываются камешки пустыни. Majnun… одержимый. Он открыл ей дверь в иной мир. Как и мне. Я потерян. Мне тоже хочется забыть. Вся окружающая красота призывает к этому. Разве я имею право сердиться на нее за то, что она забыла нас? Вот мне этого нельзя.

– Ну, как сегодня? – спрашивает Ким.

Она переоделась в каюте. На ней снова короткие шорты с надписью DIVE. Верхнюю часть купальника сменила зеленая майка, туго обтянувшая ее упругие груди-яблоки, – зеленый цвет подсказал мне это сравнение. Глаза она скрыла за огромными солнечными очками, ни дать ни взять актриса из Чинечитты[225]. Пара черных крылышек бабочки. Волосы, заколотые сзади в высокий узел, пылают на предвечернем солнце. Красивая. И необычная. И ласковая, чтобы не сказать больше. Она волнует меня. Если бы она знала… Если бы она знала, зачем я сюда приехал…

– Прекрасно, – отвечаю я.

Она кладет руку мне на плечо. Это приятно. Потом садится рядом.

– А мне кажется, что нет.

– Там была акула.

– И ты испугался?

– А ты разве не испугалась?

Она смотрит на море, сейчас оно похоже на огромное персидское блюдо.

– Нет, я не боюсь.

– Потому что привыкла?

– Нет… – Она умолкает, колеблется, словно подбирает слова, а потом тихо говорит: – Не боюсь, потому что я его видела. Видела, как он с ними обходится.

– Кто? Кто с кем обходится?

– Марен… Как он обходится с акулами…

– И как же?

– Он их ласкает и усыпляет.

– Надеюсь, это просто фигура речи?

– Ты и сам увидишь. Но если хочешь, чтобы он тебе это показал, ты никогда не должен бояться. И ни словом не высказываться против акул.

– А иначе что – он меня съест живьем?

– Не надо насмехаться над этим.

– Да я и не думал насмехаться. Просто вы все так серьезно к ним относитесь.

– Это все равно что объявить священнику, что ты не веришь в его религию.

– Священникам частенько это говорят.

– Наверное, но он этого не выносит. Ты даже ничего не заметишь, потому что он не новичок в своем деле. Он и вида не покажет, но тебя зачислит, раз и навсегда…

– В иноверцы, так?

– Нет, просто в разряд людей, которые не знают, чего они лишают себя, отказываясь нырять.