Бездна голодных глаз

Он попытался было представить себе это самое нашествие — и не смог. Потом попробовал еще раз. Так, вот слева, значит, Город — красивый такой, чистенький, стекла в окнах, раньше вроде их в окна вставляли, а не выбивали, и вороны, вороны, жирные, лоснящиеся, непуганные, в случае осады надолго хватит… а перед стенами — которые целые пока — дружина стоит городская. Это она уже потом Дикая стала, еще бы, почти шесть десятков лет в цитадели безвылазно!… А тогда, стало быть, городская… То есть та, которая при Городе состоит, для наведения чего положено — свои, в общем, родные, — а ежели кто другой с мечом к нам придет, то гнать его, гада, взашей — чтоб не мешал. Самим мало. Вроде сходится… Интересное дело, однако, оказалось — придумывать! Особенно, когда выходит… Степняки же в самом деле набегали, если не врут старшины, а дружинники их по мордам, по лохмам, — валите, мол, куда подале…

Скилъярд поднапряг разыгравшееся воображение, но степняки вырисовывались расплывчато; на ум приходили почему-то все те же дружинники, только вымазанные в скисшем молоке и с треугольными ушами. Ну, про молоко понятно — старшины рассказывали; а уши сам придумал. Ну и пусть, все равно природных упурков никто в глаза не видывал, а кто и видывал, так помер давно. И так сойдут. Стоят они, значит, стоят… А посередке шаманство ихнее скачет и Мастера местные, городские: слова говорят, мир пополам ломают. Треск, наверное, жуткий, пылища, щепки всякие… И поломали. Сволочи! Они, понимаешь, глухой дурью чесались, а мы живи теперь в вот таком — вывихнутом… Хоть бы Мастер какой под руку попался; так бы в рожу и двинул! — зря их Подмастерья через пару лет, как слова совсем засохли, вырезали до основания. Зря. Авось, и до сегодняшнего дня хватило бы — душу отводить. А тут сиди под дождем, дожидайся, томись — придет Девона или впустую вчера ляпнул, от минутной щедрости…

Скил почесал под мокрой рубахой и довольно осклабился. Вообще-то денек сегодня выпал что надо, стыдно жаловаться. С утреца в шорных развалах рылся, к полудню за пятку голую — цап! — и дружинничка выволок; видать, от своих в налете отбился и на бронных старателей нарвался… Добрый шлем на толчке нынче круто ходит!… Только болваны они оба: и дружинник покойный, и тот обалдуй, что по башке его дубьем гвоздил. Ну, покойный — это и так понятно; а старатель — кто ж так лупит? Сидит, небось, сейчас в схроне своем, и полбашки сплющенной из-под шишака выковыривает; и налобник весь помятый, если не лопнул совсем…

Нож там в спешке забыли, не полезли под накидку; клинок так себе, а у гарды серпик махонький — обувку там подлатать или глотку кому втихаря перехватить… Полезная штука, с понятием.

Скил находку себе оставил, позарился, а старенький свой на вечерние торги снес. Его там Окологородники чуть с пальцами не вырвали — даром, что лезвие узковато — двух голубей копченых дали, лепехи три с травками; но одну потом назад забрали, пожадничали… Скупой народ эти Окологородники, скупой, да странный. Морды маслом отливают, плечи тесаные, а вообще хоть в душу им гадь — смолчит, утрется и опять пойдет землю ковырять. Правда, здесь не расплеваться, себе дороже… Вон три года назад молодняк с Низинки западные посадки у них вытоптал, из баловства, — так с месяц ни один из травосадов на торги не вышел. У людей листовая проказа началась; старшины Низов мигом оглоедов своих приволокли — вешайте, говорят, жгите, только еды дайте! Полторы цены совали… Ничего, обошлось, — та же жадность и спасла…

Хороший день. И вечер хороший, из котла квартального хлебать дали, не гоняли, как обычно, по ушам не били. А тут темно уже, мокро, и Упурку давно быть пора, и чего я его жду? Жрать не хочу вроде, спать хочу, аж скулы сводит…

— Вставай, парень, — Девона тряхнул трупожога за плечо, после кинул на влажную мостовую дырявый рваный плащ. — Вставай. Есть будем. Говорить будем. Зовут-то тебя как?…

— Скил, — спросонья пискнул Скилъярд, и сам подивился; вот ведь голос какой гнусный стал, не подхватить бы горячку, в сырости этакой!…

— Скил, — повторил Упурок, выбрасывая на плащ пучок редиски и еще кучу какой-то зелени. — Бери, парень Скилли. Жуй. Ты у нас растешь еще, тебе такого добра много жевать надо. Больше все равно ведь нет ничего. Не достал. Извини.

Скилъярд встряхнулся и выхватил из котомки вымененных голубей. Он торжествующе подпрыгнул, забрызгивая редиску водой из лужи, и кинул одну тушку Девоне.

— Вот! — У него неожиданно прорезался голос, да еще какой, и небо забыло, что ночь кругом, и стало светлее и приветливей. — Бери, Девона! Под твою травку они веселее летать станут… Или поделимся — я мясцо лопать буду, а ты уж листья доешь и расти, сколько влезет!…

Улыбнулся в ответ Девона, тихо улыбнулся, грустно так; и Скил понял, что он готов отдать второго голубя, отдать за вторую улыбку страшного безумца, но за другую, не такую — а вот какой должна быть эта улыбка, Скил не знал, и радость стала хрупкой и ненадежной; но осталась, не ушла…

— Где ты днем пропадал, Девона? — перевел трупожог разговор в иное русло.

— Я? Я к Оружейникам ходил.