Бездна голодных глаз

— Плевать. Посторонний при Говорениях недопустим. Сведем в Нижний ярус…

— Идиот! Они оттуда поднялись!… Ты знал раньше о двери? Я — нет. И по переходам шли, как у себя дома. Я — за паузу.

— Взятую паузу надо держать. А если они…

— Ерунда! Безумный вон тоже сам напросился. А мог уйти. И эти — сами. Они все там наверху с ума посходили. Конец света…

— Наверху? Так эти ж снизу вроде вышли, сам говоришь… Наверху — конец света, мы — посередке, а внизу — что? Начало?!

— Хватит! Беру паузу. Под свое слово…

Старичок на табурете привстал и успокаивающе помахал рукой спорящей охране. Ничего, дескать, продолжайте, продолжайте… Один из мальчишек машинально махнул в ответ, потом дернулся, с испугом посмотрел на собственную руку и сжался, косясь на Сырого Охотника. Тот с отсутствующим выражением лица отошел в сторонку.

— Слушай, Скилли, канделябры надо бы сдвинуть. Гляди — щит не в фокусе… У них тут что, никто вообще не соображает, что куда?!

Скилъярд не успел вникнуть в бред Девоны, а полоумный Упурок уже направлялся к помосту, и дошел, дошел! — и стража не тронула, и Подмастерья отвлеклись на неожиданных гостей, и даже чудной старичок ободряюще ухмылялся… Дошел, пододвинул три стойки поближе к центру — и замер, глядя на одного из Подмастерьев, через весь помост направлявшегося к распятому. Скил узнал ножик в руке Подмастерья, и кривой серпик у гарды аккуратно обнял запястья висящего. Тот обмяк на веревках, и человек с ножом подставил под струю, неразличимую на фоне черного помоста, тускло блестевшую чашу. Потом поднял чашу на уровень глаз и стал говорить. Он говорил, а Скила тошнило.

Он бился в спазмах, желудок отказывал в облегчении, и причудливые созвучия поставленного голоса Подмастерья выворачивали Скила наизнанку. Трупожог захлебывался сгустившимся воздухом, дышать было солоно и влажно — и вдруг все прекратилось. Скил в изнеможении опустился на пол и с трудом повернулся к помосту.

Чаша была пуста. Алые капли стекали с губ Подмастерья на одежду, стоявшие у помоста замерли в напряженном ожидании, человек на щите тихо умирал… Ничего не произошло. И ничего не происходило.

Скил подумал, что если это и есть легендарные витражи, слова, управляющие миром — то очень хорошо, что их время давно прошло, и лучше бы ему никогда не возвращаться. Не то половина людей на щитах сдохнет, а вторая половина им позавидует. Он вытер рот рукавом, оглядел себя, затем — зал. Руки-ноги вроде на месте, кровоглоты эти тоже лучше не стали, и стены не рухнули… Тогда — зачем?

— Зачем?

Вопрос принадлежал Девоне. Упурок уже успел забраться на помост и отобрать пустую чашу у разочарованно молчащего Подмастерья. Юноша глядел на Девону измученными глазами и не отвечал.

— Зачем? — переспросил безумец. — Зачем говорил?

Говорил… Сволочь ты, подумал Скил, при чем тут говорил — человек вон за тобой кончается, сейчас нас туда подвесят, а тебе язык всего дороже!… И меня втянул, купил на жалость, паскуда придурочная!… Нет, не купил. Сам купился. Сам, и нечего…

Как ни странно, но Подмастерье заговорил.

— Свечи погасить хотел, — голос его звучал хрипло и немного виновато.

— Ну так попросил бы меня, я б погасил…

— Нет. Не так. Словами…

— Ах, словами!… Ну и как, погасил?

— Нет. Кровь плохая. Не усиливает…

— Не усиливает, — повторил Девона. — Все правильно. Слова хорошие, кровь, значит, плохая. То есть надо лучшую. Чью? Мою — хочешь? Моя — хорошая.

— Твоя — хорошая. Ты сумасшедший. Стихиям должно понравиться…

— Логично… А если и моя не пройдет? Чем тогда рот полоскать станешь?! Говорят, сырые яйца помогают, только тебе подскажи — ты опять не за то схватишься… Дубины вы тут… Вами по башке бить надо. Ты ж слова говоришь, а веришь в них, как червяк в небо, и пить кровь противно, и тоска в глазах такая, что выть впору… Ведь противно, а?!

— Противно, — честно признался Подмастерье. — Но иначе нельзя. Времена такие… порванные.

— Правда? — изумился Девона. — А если попробовать… Не вы первые, не вы…

Он подтянул стойку со свечами, навис над ней подбородком, и контрастно освещенная маска безумца разлепила узкие обгорелые губы…

…На стене прозвенела гитара,
Зацвели на обоях цветы,
Одиночество Божьего дара —
Как прекрасно
И горестно ты!
Отправляется небыль в дорогу,
И становится былью потом,
Кто же смеет указывать Богу
И заведовать Божьим путем?!