Бездомная

А потом я продам материал тому, кто заплатит больше всех, и поделюсь с Кингой фифти-фифти. Она это заслужила. Она заслуживает нормальной, спокойной жизни. Она уже свое отстрадала. Взять хотя бы восемь попыток самоубийства… Как она это делала? Предпочитаю не думать об этом.

Или электрошок, которым ее лечили: зараза, в XXI веке у нас все еще применяют электрошок?! Надевают решето на голову, дергают рычаг и… поехали, зараза, поехали! Кинга говорит, что она ничего не чувствовала – вроде бы это делают под наркозом, – но… спасибо, не надо! Ведь в один прекрасный день они могли и переборщить с напряжением, и Кинга стала бы овощем… Впрочем, может, для нее это было бы и неплохо: как жить с осознанием, что ты – та, другая твоя ипостась, у которой «красная тревога», – убила (живьем закопала!) любимую доченьку?!

Дьявол…

Должно быть, мне невероятно повезло, что я прервала беременность и со мной не случилось того, что с Кингой: пусть я этого ребенка не хотела, пусть я бы его не полюбила, но убить… Дьявол…

Хотя вообще-то – как это возможно: восемь раз она пыталась покончить с собой – и ни разу не вышло?!

Кинга ждала.

Казалось бы, в ее жизни не произошло никаких изменений, по крайней мере, с прошлой среды. Она все так же ходила на работу, задерживалась там допоздна, еле живая возвращалась домой, дарила ласку соскучившемуся Касперу, глотала то, что находила в холодильнике, если забывала купить хоть что-то – не ела вовсе (еде она вообще не придавала значения), быстро принимала душ и, обессиленная, валилась в постель, причем засыпала тут же, едва голова касалась подушки.

И, несмотря на все это, все ее существо пребывало в напряжении, в ожидании чего-то неминуемого, неизбежного.

В первый четверг месяца она ведь не поехала в лес – преодолела себя, превозмогла это безумное, почти наркотическое желание; вместо этого она рассказала свою историю двоим людям. И каким людям! Журналистке с голодными, точно у акулы, глазами и отцу доченьки, которую убила она, Кинга.

Это не могло остаться без отзвука. Это должно повлечь за собой что-то. За свою абсолютную искренность она будет или наказана, или вознаграждена. Остается только ждать.

И Кинга ждала.

Дважды приходил Чарек. Посидели. Помолчали.

Его пустой взгляд, запавшие щеки, круги под глазами – все это подсказывало Кинге: он сожалеет, ох как сожалеет, что вообще знаком с ней… Сожалеет, что после их первого залета, который чудесным образом не дал последствий, он не оставил ее в покое и вернулся… Ася была права: он – соучастник смерти Алюси. Ему было ужасно жаль, что он узнал об этом. Ах, где ты, блаженное неведение?!

Каждый раз Кинга прощалась с ним без сожаления и не просила прийти снова. Она и так не сомневалась, что он придет. Его заставит чувство вины. Уж она-то, Кинга, о чувстве вины знала все. Она могла бы читать в университете лекции на эту тему. Хотя доктор Избицкий, к которому она все же пришла в его частный кабинет, повторил ей то же самое, что столько раз объяснял и бесплатно, когда она была пациенткой психиатрического отделения, а он – ее лечащим врачом:

– Пани Кинга, вы действовали в измененном состоянии сознания. Скажем так: у вас было две личности. Шизофреник не несет ответственности за то, что творит его второе «я», – это все равно что отвечать за действия совершенно чужого человека! Там, в лесу, с дочкой – это были не вы! А если даже и вы – вы же хотели ее спасти, как всякая любящая мать, ребенку которой угрожает похищение мафией, не так ли? Скажите, пожалуйста, если бы и впрямь существовала такая угроза – разве вы не сделали бы все, буквально все, чтобы спасти Алюсю?

– Я бы убила себя, а не ее, – выдавила из себя Кинга.

– Это вы сейчас говорите, когда прошло время с тех событий; но тогда, убегая по лесу от бандитов… Что бы вы сделали тогда?