Бездомная

Кинга не нашлась, что ответить. Вернее, она не хотела отвечать – ведь тогда пришлось бы сказать: «Я спрятала бы ребенка как можно надежнее и постаралась бы отвлечь преследователей». А это сняло бы с ее совести груз вины. Нельзя было так отвечать, и она молчала.

Доктор снял очки и принялся задумчиво протирать их стекла.

– Пани Кинга, – неторопливо начал он, – если вы назовете мне имена головорезов из калининградской мафии, которые тогда гнались за вами и заставили вас спрятать Алю, что в конце концов послужило причиной ее смерти, я вам обещаю: я сделаю все, что в моих силах, чтобы их нашли, задержали и осудили.

Кинга приподняла брови. Он что, смеется над ней?..

– Но ведь их не существует. Они были порождением моего воспаленного рассудка, – тихо произнесла она, соображая, к чему он клонит.

– Именно поэтому вас не осудили: та Кинга, которая спрятала ребенка в яме под слоем мха и листьев, тоже была порождением вашего воображения, охваченного безграничным страхом.

Как же логично это звучало… Как легко было бы поддакнуть врачу, вычеркнуть из сознания вину и забыть… Но есть одно «но»: Алюся была самая что ни на есть живая, и ее смерть от рук собственной матери тоже была реальна. И этого уже не изменить. Не исправить. Здесь бессильны все рациональные объяснения. И доктор это знал, ей не нужно было говорить ему это.

Зато она спросила кое о чем другом – о том, что после разговора с Асей не давало ей покоя.

– А как происходит с другими… – ей нелегко было произнести это слово, – детоубийцами? Моя приятельница, журналистка, которая собирается обо всем этом написать, сказала, что я жалею о содеянном, а они – о том, что попались. Пан доктор, вы судебный эксперт, два года назад вы обследовали меня, с другими вы тоже наверняка беседовали. Что они чувствуют – матери, убившие своих детей? Как они живут с этим?

Доктор Избицкий смотрел на бледное, осунувшееся лицо молодой женщины и молчал. Наконец он заговорил:

– Тюрьмы переполнены преступниками, которые считают себя невиновными. Любой из них убежден – в том числе и матери, которые преднамеренно, а порой и с особой жестокостью, убили своих детей, – что виновен кто угодно, только не они. Слышали бы вы, дорогая Кинга, как бессовестно они лгут, глядя в глаза, лишь бы только избежать наказания… Как бесстрастно, без тени раскаяния затем рассказывают о том, что они сделали со своими детьми за то, что те их не слушались, или слишком громко кричали, или просто родились нежеланными… У полицейских и прокуроров, записывающих эти показания, порой слезы подступают к глазам, а у преступника, который прижигал новорожденного младенца сигаретами – просто так, из чистого садизма, – даже веко не дрогнет, когда в зале суда он встает и заявляет: «Вины я не признаю»… Ваша приятельница – умная женщина, раз она смекнула самую суть, но мне не нравится, что она будет писать статью о вашей трагедии. Достаточно ли вы ее знаете, чтобы доверять? Насколько чисты ее намерения? Может быть, ей просто нужна сенсация для первой полосы бульварной газеты?

– Она делает это ради других женщин, которых может постичь то же самое, что и меня. Если эта статья спасет хоть одного ребенка… Разве это не достаточное основание, пан доктор?

– Я считаю, что вы пока не готовы к повторной конфронтации с обществом, жаждущим зрелищ. Тогда половина Быдгоща хотела линчевать вас (а затем и судью, вынесшего оправдательный приговор); но вас защитили стены психиатрической больницы. Как ни странно, своеобразной защитой для вас стало и ваше тогдашнее состояние: образно говоря, вы напоминали скорее овощ, чем человека. Сейчас вы в полном сознании и в здравом уме – но люди не изменились ни на йоту. Если даже журналистка расскажет о вас максимально мягко – некоторые из ее рассказа поймут лишь одно: Кинга К. убила своего ребенка и осталась безнаказанной. Вы только-только встали на ноги, стараетесь привести свою жизнь в норму; вы сняли квартиру, вернулись к работе… Зачем вы подвергаете риску все это? Неужели нельзя подождать с этой публичной исповедью хотя бы полгода или даже год? Подождать, пока ваша душа не оправится, пока не укрепится ваше психическое здоровье, чтобы вы были готовы адекватно воспринять волну осуждения и ненависти тех, кто не поймет?

– Речь не обо мне, пан доктор, – не задумываясь ответила Кинга. – Я думаю о других женщинах: любая из них сегодня или завтра может впасть в такое же помешательство и совершить то же, что и я. Нельзя медлить ни минуты, неужели вы не понимаете? Я ведь не хочу прочитать в завтрашней газете: «Мать с двухнедельной дочерью на руках выбросилась с десятого этажа»? Не хочу, чтобы на моей совести была еще одна смерть.

Доктор сквозь стекла очков сосредоточенно наблюдал за лицом женщины. Он видел слезы, стоявшие в ее глазах, видел дрожащие губы и не сомневался в искренности ее слов. Но знал он ее достаточно хорошо, чтобы обратить внимание на другое.