Бездомные

Это было ранним утром в феврале. Одноконная извозчичья пролетка с возницей, ушедшим чуть не с головой в огромный полушубок, тащилась по улицам. Под сенью поднятого верха сидел Виктор с женой. На передней скамеечке поместились дети, которым эта импозантная поездка доставляла несказанную радость. Заморенная, худая кляча-работница скользила по обмерзшим камням, спотыкалась, когда ее разбитые ноги попадали в ухабы, занесенные снежными сугробами, и тащила проклятие своей жизни – будку на колесах – по улице Железной, в сторону Вольской заставы. Из поперечных улиц с Вислы дул вихрь и яростно набрасывался на все вокруг. Он бил в ноздри и распяленные удилами морды выбивавшихся из сил коней, которые, напрягая все мускулы, тащили по варварской мостовой огромные грузовые платформы. Он сек глаза бедных людей, уже с рассвета бегущих куда-то за жалким кусочком хлеба. Изо всех сил трепал как хотел маленькую заблудившуюся собачонку, жмущуюся к холодной стене. Пытался вырвать крюки и наглухо захлопнуть двери, ведущие в магазины. Казалось, в иные секунды он приходит в бешенство при виде вывесок, бросается на них и хватает зубами огромные буквы, шатает из стороны в сторону, словно хочет сбить на землю глупые надписи. Натыкаясь по пути на высокие дома, ветер взлетал на крыши и сдувал оттуда снег на грязные улицы. Тонкие волоконца, словно живая движущаяся паутина, прорезали все, что видел глаз: легкие хлопья снега неслись так быстро и так непрерывно в одном направлении, что как бы соединялись в длинные нити. Казалось, сни тянулись из растущего на глазах сугроба под рыжим забором, как из кудели, а противоположные концы их наматываются на телефонные провода, кружась вокруг столбов с поперечинами, и летят, как бы влекомые каким-то механизмом, под водосточные трубы.

Запутавшись в этой сети, мечется на перекрестке рассыльный. Он скачет, притопывает, бьет ногой об ногу, растирает себе руки и бегает несколько шагов туда и обратно, туда и обратно. Когда он оборачивается к северу, ветер, подстерегающий за углом, бросается на него, как тигр, запускает в него когти и забивает ему дыхание обратно в глотку. Тогда этот маленький съежившийся человечек отворачивается и топчется на месте, а ветер бьет его в спину и толкает перед собой, поддувая серое пальтишко. Минутами рассыльный пробует затаиться от ветра, втискивается в нишу стены и стоит там неподвижно, как бы застыв…

Шагает огромными шагами еврей-возчик, великан с кнутом в руке. Голова его обмотана какой-то большой красной тряпкой, на нем три брезентовых плаща, ноги в валенках. Лицо заросшее, кроваво-багровое, исхлестанное ветрами, возвышается над толпой, налитые кровью глаза глядят, как буря, из-под насупленных бровей. Этот человек, человек полей, принадлежащий дороге, как верстовой столб или перила моста, человек, сроднившийся с вьюгой, морозом и метелью, живо заинтересовывает Каролю и Франека. Они забывают обо всем на свете, и когда пролетка отъехала уже далеко, все еще показывают его друг другу пальцами. На Серебряной и Товаровой, где пролетка медленно, шагом пробирается сквозь массу скучившихся телег и покачивается в выбоинах как лодка, у детей глаза на лоб лезут от любопытства. Вот грузовые телеги, трещащие под тяжестью тюков, черные фуры, груженные углем, другие – льдом, кирпичом, лесом. Рядом с ними идут заметенные снегом возчики с заиндевевшими бородами, красными лицами и громким криком погоняют лошадей. Среди грязных жилых домов то тут, то там виднеются чудовищные очертания фабричных стен, черные даже среди такой метели, словно покрытые вечным грибком. Крыши возвышаются одна над другой, как иззубренные ступени лестницы, между ними поблескивают стекла, темные, словно железные, вставленные не для того, чтобы сквозь них смотрели на свет божий человеческие глаза… Эти стекла, сдавленные стенами, поражают странным блеском, как кошачьи глаза, когда на них падает свет. Кое-где взметываются к небу кирпичные трубы, чернеют трубы железные, прикрепленные тросами. Они выбрасывают огромные клубы бурого дыма, оседающего на стенах соседних домов и врывающегося через окна в квартиры.

Судорожные толчки пролетки нахлобучивали едущим шляпы на брови, глаза. Виктор сидел неподвижно, из-под обвисших полей своей шляпы глядел на движущиеся мимо дома, фабрики. Время от времени из глаз его выкатывалась слеза и, незамеченная, стекала по изможденному лицу.

За заставой шум утих. Их окружили заборы, пустыри, фруктовые сады, обширные дворы, заваленные углем, известью, досками. Кое-где мелькал одинокий, дрянной дом, словно вздутый горкой красный песок. Двери второго этажа выходили в чистое поле и, не находя перед собой балкона, куда должны были вести, а лишь две рыжие рельсы, торчащие из стены, казалось, намерены были сорваться с завесов и ринуться в пропасть. Вскоре и эти последние жилища исчезли, и за каким-то забором открылось поле, подвластное вихрю. Город остался далеко позади, вырисовываясь бледными линиями, будто символ чего-то, неясный, полный муки и такой скорби, такой скорби…