Безмятежные годы (сборник)

Сегодня, наконец, проводили мы нашу бедную дорогую Веру. С наступившим легким морозцем ей, действительно, сделалось немного лучше. Доктор велел воспользоваться этим и немедленно отправить ее. На душе у бедненькой тоже будто немного прояснилось; она крепко верит в выздоровление, верит в жизнь, так страстно хочет жить.

– Мне теперь хорошо, совсем хорошо, – говорит она, – только слабость еще осталась. Но я убеждена, что Дмитрий Николаевич прав: южное солнце укрепит меня. Недаром я всегда так верила в него, так любила это милое, горячее солнце; быть может, это было бессознательное стремление к нему, предчувствие, что именно оно исцелит и спасет меня. А море? А бирюзово-синее южное небо? Господи, неужели же, действительно, я доживу до такого блаженства, наяву увижу все это? Мне – и вдруг такое громадное счастье! Да-да, теперь я знаю, верю, что доживу, буду жить, столько сил, кажется, прилило в мою душу. Знаешь, мне иногда грезится, что я уже вижу эту красивую, горячую картину юга, что уже вдыхаю этот живительный воздух, и он теплой волной расходится по всему моему существу.

Милая Вера!.. Бедная!.. Мне временами верится вместе с нею, временами же становится страшно, глядя на весь ее воздушный, прозрачный облик. В такие минуты я прячу от нее свое лицо, по которому катятся слезы.

В карете, в лежачем положении, со всеми предосторожностями, перевезли больную на вокзал и положили в вагон. Все, что можно было сделать для ее спокойствия и удобства, кажется, было сделано. Весь класс пришел провожать ее, и всякий что-нибудь принес, чтобы порадовать, доставить ей – кто знает? может быть, в последний раз – удовольствие, удобство и развлечение.

– Вот это, Вера, тебе в дороге погрызть, чтобы время скорее бежало, – сует ей Ермолаева целых три коробки всяких сластей. – А это, чтобы потом пить не хотелось, – и добрая толстушка, всегда готовая пожевать сама, вручает еще большой мешок с апельсинами.

– Меня мама всегда заставляет в дорогу надевать такую штуку, знаешь, замечательно тепло и уютно, мягко так в ней, – говорит Штоф, протягивая Вере длинную шерстяную вязаную кофту. – Если неудобно будет – снимешь. А там, в Крыму, пригодится, будешь в ней гулять ходить, она такая легкая.

При словах «гулять ходить» радостная улыбка разливается по лицу Веры, но у некоторых из нас больно сжимается сердце от них: с таким трудом верится, что она, такая, какой в данную минуту мы ее видим, в состоянии выполнить это.

– Вот возьми… это, чтобы ускорить тебе приближение юга, чтобы тебе казалось, что ты уже подъехала к весне, – протягивает Пыльнева довольно большой букет живых цветов.

Оказывается, что цветы принесла не она одна – их много, слишком много, так что опять мне становится тяжело, хочется плакать: эта лежащая на белой наволочке, бледная слабая, прозрачная Вера, вся обложенная цветами кажется почти неживой, почти отлетевшей от нас, и сами проводы представляются чем-то более тяжелым и безвозвратным.

Я совсем не могу говорить, только смотрю и смотрю на это милое бедное личико. Все целуют ее. Летят такие хорошие, теплые пожелания, радостные напутствия, а по лицам всех неудержимо струятся слезы, печальные слезы. Только на Вериных глазах блестят тихие счастливые росинки.

– Спасибо, спасибо! Спасибо, дорогие, спасибо, милые мои!.. За все спасибо!.. До свидания! До радостного, счастливого, Бог даст, скорого свидания!..

Сама она теперь твердо верит в него. Дай Бог, дай Бог!..

А мне так грустно… В глазах у меня неотвязно стоит согбенная, скорбная, высокая фигура человека с бледным лицом, словно застывшая на платформе вокзала, с неподвижно устремленным взором в сторону уходящего поезда; горькие тяжелые слезы обильно и беспомощно текут по убитому лицу…

Что думает, что чувствует сейчас Вера? С каждым проходящим часом поезд все ближе и ближе несет ее к жаркому солнцу и яркому югу. Боже мой, Боже! Неужели они не оправдают ее горячей веры в них?..