Безмолвие девушек

– Ты ведь знаешь: если они прорвутся, тебе придется вступить в бой. Они не пощадят твои корабли только потому, что ты не сражаешься.

Ахилл пожал плечами.

– Если на нас нападут, я буду сражаться. – Он отвернулся. – Идем, я достаточно насмотрелся.

20

Мы понимали, что война складывалась для греков не лучшим образом. Если прежде до нас долетал лишь отдаленный рокот битвы, и при желании можно было не обращать на это внимание, то теперь приглушенный грохот был слышен даже сквозь стук ткацких станков. По шуму все догадывались, что троянцы подбираются все ближе, но будь мы даже глухими, хмурые лица греков говорили о том же. Воины были взвинчены, готовые пнуть всякого, кто окажется на пути. Мы все держались так, словно нам безразличен исход сражений. Впрочем, вряд ли их волновало, о чем мы думали. Некоторые из нас, в особенности те, которые и прежде жили в неволе, смотрели на это с неподдельным равнодушием. При любом исходе их участь не изменилась бы ни в худшую, ни в лучшую сторону. Но женщины, которые в прошлой жизни были свободными, имели какое-то положение, – те пребывали между страхом и надеждой. Одни убеждали себя, что если – если – троянцы прорвутся, то примут нас как долгожданных сестер. Но так ли будет на самом деле? Или они увидят в нас вражеских наложниц, с которыми можно делать все, что душе угодно? Я догадывалась, какой исход наиболее правдоподобен. Но только при условии, что мы переживем битву. Скорее всего, они атаковали бы ночью, осыпав лагерь горящими стрелами, чтобы посеять в панику и неразбериху. Пламя в считаные минуты охватило бы хижины, а женщин на ночь запирали.

Поэтому мы следили, раздираемые надеждой и отчаянием, как троянцы приближаются день за днем. С утра в лагере словно вымирали все мужчины – каждый, кто мог стоять на ногах, должен был сражаться, – и мы были, по крайней мере, избавлены от неусыпного надзора, который, как ничто другое, отравлял жизнь в стане Агамемнона. Мы по-прежнему работали с утра до вечера, но теперь постоянно прерывались, выходили на солнце поесть маслин с хлебом и, прислушиваясь к звукам битвы, гадали, становились они ближе или отдалялись.

Как-то утром мы сидели на ступенях, и я увидела Рицу. Мы не встречались несколько дней; она трудилась не покладая рук в лазарете и ночевала там же. У нее был изнуренный вид, и меня охватил страх – я не могла позволить себе потерять Рицу.

– Я в порядке, – сказала она. – Последние дни выдались непростыми… Собственно, затем я и пришла. Спросила Махаона, нельзя ли взять тебя в помощницы. Он дал согласие.

Я пришла в восторг, но в следующий миг подумала: «Нет, не дождешься».

– Он ни за что не отпустит меня.

– Отпустит, Махаон уже спрашивал.

Главный лазарет располагался рядом с ареной, в двадцати минутах ходьбы от стана Агамемнона. Я не смела оглянуться или выдохнуть, пока мы не оказались за воротами, но затем замедлила шаг и огляделась так, как если бы видела все впервые: воздух дрожал над костром, радужный петушок искал зерно в песке, из прачечных тянуло резким запахом мочи… Все казалось мне новым, волшебным и словно другим.

Когда мы пришли в стан Нестора, я с удивлением обнаружила, что перед лазаретом установлены несколько шатров. Полотно было покрыто пятнами и пропахло за долгие годы в трюмах кораблей. Я поняла, что в этих самых шатрах греки жили в первую зиму, когда самонадеянно полагали, что проведут здесь несколько месяцев, а то и недель. И вот, спустя девять лет, шатры снова понадобились, чтобы разместить раненых. Пригнув голову, я вошла вслед за Рицей в ближайший из шатров. Да, я подслушивала разговоры во время вечерней трапезы, и до нас долетали звуки битвы. Но до той минуты я не представляла, насколько плохи были дела у греков. Воздух был пропитан запахом крови.

Я проследовала за Рицей по узкому проходу между рядами матрасов. Махаон сидел на куче соломы и зашивал кому-то рану. Поднял голову.

– А ты не спешила, – сказал он Рице, затем взглянул на меня. – Добро пожаловать.