Безмолвный Крик

Мама не слушала. Она спустилась с крыльца и уже вовсю командовала грузчиками. Кому что выносить из грузовика, где ставить коробки и как лучше разместить диван в гостиной. Накануне она наняла человека, который очистит дорожки и лужайку от сорняков. Это было очень кстати: дорожка чертовски заросла, и было вообще не видно, где гранитные плиты вдавились в землю.

Хэлен полезла в почтовый ящик и сообщила, что нашла там паука.

– Замечательно, – сказала мама и вздохнула, с видом великомученицы оглядев наш дом от фундамента до конька старой черепичной крыши. – Что ж, он малость запущен, но здесь сносно.

– В Чикаго было лучше, – буркнула Хэлен.

Мама ничего не ответила. Оживившись, она крикнула грузчикам, чтобы были поаккуратнее с её письменным столом: это винтаж. Винтажным она называла свой старый нелепый стол из Чикаго, ага.

Я молчала, потому что жаловаться, возражать и ругаться было бесполезно. Мы уже приехали сюда. Мы проехали тысячу сто двадцать миль не для того, чтобы Хэлен сказала «Мне здесь не нравится, мам» и матушка прозрела, собрала вещички и бросила нам: «Поехали отсюда, девочки!» Вовсе не для этого. Хуже того, маму можно было запросто взбесить ворчанием. Она сидела на триптофане последние три месяца. Полагаю, даже убойная его доза, которую она с невозмутимым лицом приняла после приземления в Бангоре, не спасёт нас от её праведного гнева.

– Возьми лёгкие коробки и помоги носить, – скомандовала она, будто не слышала Хэлен.

Мы переглянулись. Хэлен было четырнадцать. Самый бунтарский возраст. Она всё ещё думала, что мама в относительном порядке и, если немного потерпеть, можно дождаться от неё нормального диалога. Когда тебе четырнадцать, ты вообще склонна верить всяким глупостям. Я потрепала Хэлен по пшеничной макушке и сказала:

– Зато ты можешь выбрать себе лучшую комнату.

– Правда? – Она немного оживилась.

– Конечно. Если будешь первой.

Ведь их тут всего три, и мама уже знает, кто где будет жить. Чёртова иллюзия свободы, но Хэлен помчалась разгружать поклажу. Я – за ней.

Дом встретил знакомыми старыми стенами. Я помнила их, потому что жила здесь, когда мне было шесть. Старые откосы. Старые деревянные колонны на широкой дощатой террасе. Старые доски на полу. Это дом папиной мамы, моей бабушки. Натали Клайд, моя мама, её терпеть не могла, и после смерти ба долгое время здесь хозяйничали только пауки и мокрицы, а теперь – мы.

В отличие от Хэлен, я знала, что в этом доме нет лучших комнат – они все одинаковые, но мне однозначно достанется самая тёмная – та, с видом на длинную улицу, уходящую на западную окраину города.

Я вернулась в Скарборо двадцать девятого августа, когда на ветках высоких клёнов и узловатых вязов, окруживших мой дом и протянувшихся стройными рядами через всю улицу, уже начали желтеть листья. Здесь вообще осень и зима приходили слишком рано.

Когда мы таскали коробки с вещами и ставили их друг на друга в прихожей и гостиной, задул холодный ветер, какой бывает только сырой ранней осенью. Я была в одной футболке и джинсовых шортах. Очень опрометчиво для штата Мэн. По плечам пробежали мурашки, затылок пощекотали растрепавшиеся в узле волосы. Я успела забыть, какой он – здешний ветер. Злой, колючий и очень, очень сердитый.

Мы носили вещи, пока руки не начало ломить. Я со стоном взяла ещё одну коробку из грузовика. Тогда какой-то высокий рабочий в перчатках, толстовке и бейсболке отложил метлу с металлическими прутьями, которой смахивал листья с лужайки, положил секатор к себе в поясную сумку и сказал:

– Идите в дом, я отнесу!

И забрал у меня коробку, взвалив её на ещё одну.

– Спасибо, – кивнула я ему и по ступенькам поднялась в дом.

Затем, не оборачиваясь и стараясь не вслушиваться ни во что (мама в кухне уже вовсю командовала, куда поставить коробку с надписью «Бьющееся!»), поднялась на второй этаж. Надеюсь, моя старая комната выглядит не так убого, как я её помню.

* * *

Меня зовут Лесли Клайд, и двадцать восьмого августа, вчера в полдень, мне исполнилось восемнадцать. Мы совсем не отмечали мой день рождения, потому что – первое, были заняты переездом из Чикаго в Скарборо. Второе – четыре месяца назад умер мой отец, Роберт Клайд, и все мы оказались в одной могиле с ним. Хотя его уже отпели в церкви, а мы были всё ещё живы.

Все по-разному переживают утрату. Кто-то пускается во все тяжкие. Тратит кучу денег, становится адреналиновым наркоманом, дурманит себя алкоголем. Кто-то теряет волю к жизни. Наша мама не из таких. Ей уже сорок два, и она точно не будет пить, чтобы заглушить свою боль, и не пойдёт в групповую терапию. Как она говорила – «смотреть на идиотов, которые сидят в кружочке и платят за это двадцать два бакса в неделю?! Вот уж нет, чем мне там помогут? Я найду, как потратить эти деньги с большей пользой».

У каждого есть свой способ бороться с болью. Я просто пережила папину смерть как положено, со смирением. Он не ушёл внезапно. Неожиданностью это не было, он долго болел. Хэлен восприняла это тяжело. Неделю плакала, потом, осунувшаяся и бледная, всё же взяла себя в руки и вернулась к жизни.